Павел Михайлов - 10000 часов в воздухе

Первым подвёл группу наш уважаемый старшина Володя Павлов. Зуд «истребительства», видимо, вновь охватил его. Он оставался в воздухе дольше, чем было разрешено, старался забраться подальше от места взлёта, от внимательных глаз начальства. А там вместо заданных виражей в зоне на свой страх и риск отрабатывал фигуры высшего пилотажа. Однажды он умудрился сделать подряд пятьдесят «мёртвых петель» Нестерова!

Как раз к этому времени подоспело и другое происшествие. Один из наших курсантов, идя на посадку, поспешил: выровняв самолёт прежде времени и выше, чем полагалось, он плюхнулся на землю. В результате грубой посадки было повреждено шасси машины.

Слава нашей группы померкла. Из передовых мы попали в отстающие, в «чёрный список». На несколько дней нас вовсе отстранили от полётов. Володя Павлов получил пять нарядов вне очереди, дежурил на старте, поглядывая с завистью, как летают другие.

— Зазнались! — шумел наш инструктор. — Вообразили себя асами, а летаете, как вороны! Смех и горе, а не лётчики! Один плюхается на землю, как лягушка, другой без спросу петли загибает! Эх вы, асы!..

Слово «ас», или «туз» по-французски, мы неоднократно слышали и раньше. Со времен первой мировой войны «асами» стали называть самых выдающихся лётчиков армии, сбивших наибольшее количество самолётов противника. «Ас — козырной туз, кроет все карты любой масти». Это выражение стало поговоркой среди лётчиков.

На инструктора мы не особенно обиделись. В конце концов он ведь был прав. Мы признали свою вину, а инструктор, отшумев, успокоился.

Он очень любил своё дело, любил нас, своих питомцев, не скупясь, делился своими знаниями в области авиации. А знал он много. Усевшись поудобнее, он охотно начинал рассказывать.

— Вы думаете, друзья, — говорил он, — что ас — это тот, кто садится и взлетает эдаким чёртом, загибает виражи над самой землёй? Нет, это не ас! Это просто ухарь, воздушный хулиган, и только!

А ведь многие из нас именно так и думали: ас — это тот, кто имеет свою особенную манеру летать, у кого что ни полёт, то головоломный трюк.

— Нужно чувствовать самолёт так, — любил повторять инструктор, — чтобы быть слитым с ним воедино. Всеми рулями управления настоящий лётчик должен владеть как собственными руками и ногами… Всё у аса должно быть рассчитано и в метрах и в секундах.

Инструктор добился своего: группа наша вскоре снова заняла первое место.

…Наступила осень, лагерь свернулся. Закончился первый учебный год в школе. Приближалось время отпуска, к которому мы усиленно готовились: шили выходную форму, начищали до сияния пуговицы, прицепляли новые «крабы» к головным уборам. Желанный значок ГТО второй ступени к этому времени, в числе других, получил и я. Давай и его на грудь! Хотелось выглядеть посолиднее.

«В полном параде» поехал я в отпуск. Моё появление в Гришкове не прошло незамеченным. Был всего-навсего пастушонок, а теперь смотрите — лётчик!

Но менялись в стране не только судьбы одиночек. К концу 1939 года и деревня стала иной. Позабыли наши гришковские колхозники о засилье всяких ковалдиных. Многие гришковцы «вышли в люди» — в новом, советском понимании этого слова. И всё же каждое появление в деревне таких, как я, в прошлом батраков и бедняков, было самой наглядной агитацией за советскую власть. На примере молодых гришковцев воочию можно было убедиться, какие широкие просторы открывает советский строй перед крестьянской молодёжью.

Товарищи, оказавшиеся в это время в Гришкове, разрывали меня на части, каждый зазывал к себе. От них я узнавал и о тех, кого не застал в Гришкове: кто учительствует, кто уехал поступать в институт, кто служит в армии. Год — как будто срок небольшой, а сколько перемен произошло в родном селе, сколько нового принёс колхозный строй.

Радостно было мне видеть, насколько обеспеченнее стала теперь наша семья. Избавилась благодаря колхозу моя мать от вечной тревоги за завтрашний день. Спокойно мог я возвращаться в школу.

Учебные будни

…После каникул размеренная школьная жизнь начинается не сразу. Отпускные настроения не вдруг исчезают. Целый месяц ещё щеголяли мы в выходной суконной форме. Многие отрастили себе волосы. В то время у нас считалось модным стричь затылок «под бокс», а спереди носить длинный чуб, опущенный на правую половину лба. Трудно представить себе что-либо безобразнее. Однако среди многих курсантов такая причёска считалась признаком лихости.

Командование не могло, конечно, мириться с этим. Не успели мы появиться в школе после отпуска, как издан был приказ: всех курсантов остричь наголо! Школьная парикмахерская живо разделалась с нашими чубами. Помню, как один курсант всеми правдами и неправдами пытался избежать ножниц и машинки парикмахера. Прическу сберечь ему не удалось, а пять нарядов вне очереди заработал!

Так постепенно после отпускного «шика» мы вновь превратились в скромных курсантов, одетых в синие хлопчатобумажные кителя. Потянулись месяцы упорных занятий теорией. Полёты были отложены до весны.

Казалось, всё вошло в свою обычную норму, как вдруг неожиданное событие взбудоражило школу.

Среди нас оказались два талантливых курсанта-художника. Оба они хорошо учились, но ещё лучше рисовали. Яркие, всегда привлекательные номера стенгазеты, плакаты, портреты — всё это делали они. Комсомольская организация не давала этим курсантам других поручений, кроме рисования.

Дело закончилось, однако, большим конфузом для нас, покровителей молодых талантов. Случилось это в субботу, в день общественного смотра: наши активисты совместно с командованием школы обходили помещения, проверяя, чем по вечерам занимаются курсанты. В общежитии чувствовалось обычное оживление: получившие увольнение наводили стрелки на брюках, прихорашивались, спортсмены готовили к завтрашней вылазке лыжи, точили коньки; фотолюбители заряжали кассеты, печатали фотографии знакомых девушек, с которыми надеялись встретиться.

Мы подошли к комнате художников. Она оказалась запертой изнутри. Когда наконец после долгой паузы открылась дверь, художники стояли перед нами красные, растерянные, руки по швам.

— Чем занимаетесь? — будто ничего не замечая, спросил помкомэск.

— Готовимся в город! — не совсем уверенно ответил один из них.

— И основательно уже «подготовились»?

Опустив голову, художники молчали. Мы не сразу поняли, в чём тут дело, но помкомэск хорошо знал своих воспитанников. Проворно сунув руку за незаконченный, прислонённый к стене портрет, он вытащил оттуда одну за другой несколько недопитых бутылок. В комнате воцарилось неловкое молчание.