Ева Берар - Бурная жизнь Ильи Эренбурга

В ранних стихотворениях Эренбург воображает себя то средневековым рыцарем, то «героем Возрождения»[38], но в любом обличье он возносит хвалу «изгнанному царю Иерусалима», «отроку Христу»[39], говорит о вере. Эта вера отнюдь не отличается строгостью: с ней легко уживаются поклонение аполлонической красоте, дионисийские восторги и даже своеобразное иконоборчество еврея, с упоением рисующего портрет Бога:

Тебе смиренно я пою,Тебя я вижу в безднах ночи:Седую бороду ТвоюИ ясно-голубые очи.

Мы уже говорили о волне религиозного ренессанса, буквально захлестнувшего Россию в начале XX века. Мощной реакцией на народнический позитивизм стало возвращение к таким абсолютным ценностям, как личность, духовность. Это течение было столь мощным, что захватило как тех, кто отошел от революции, ушел в идеализм и «богоискательство» — Блока, Мережковского, Бердяева, — так и революционный лагерь, где Горький и Луначарский пытались соединить «богостроительство» с марксизмом. И те и другие привлекали внимание Эренбурга, но его «поиски Бога» шли иным путем, его ад был не похож на другие, и искал он другого рая.

Эренбург черпает религиозное вдохновение в творчестве Франсиса Жамма, автора «Христианских георгик», в этих чувственных и наивных стихах, где автор молится, «уподобившись безграмотным крестьянам»[41]. Эренбург обнаруживает сочетание христианской веры с дионисийским восторгом, ощущает страстное стремление причаститься вселенской гармонии. После всех этих бесприютных лет, проведенных в скитаниях, сомнениях, поэзия Жамма дарит ему чувство мира, покоя и надежды.

Должно быть, Эренбург чувствовал себя очень одиноким и остро ощущал потребность в духовном руководстве. Он отправляется к Франсису Жамму, жившему в далекой деревушке, затерявшейся в Пиренеях. Поездка эта походит на настоящее паломничество. В поэтическом сборнике «Детское», посвященном Жамму, возникают милые сердцу видения: маленькая станция, «березки хилой тонкие сережки», мамина комната… Россия мерещится ему как потерянный рай, как место на земле, где река его жизни могла бы течь по своему естественному руслу:

Я бы мог прожить совсем иначе,И душа когда-то создана былаДля какой-нибудь московской дачи,Где со стенок капает смола.

Но изгнание разрывает узы, связывавшие его с родиной:

Ты прости меня, Россия, на чужбинеБольше я не в силах жить твоей святыней.

Под влиянием Франсиса Жамма формируются эстетические взгляды Эренбурга. В статье «Заметки о русской поэзии», опубликованной в журнале «Гелиос», издававшемся при Академии Васильевой, он приветствует новое поколение поэтов, которые движутся «к искренности и к простоте, к наблюдению над окружающей их жизнью. <…> Стихи, исходя от земли, подымаются к небу <…>. Это не „реализм“ старых поэтов, но это и не внежизненная поэзия „символистов“, это нечто новое, чему еще пока не найдено истинного и глубокого определения»[44]. Интересно, что из этой новой поэтической волны он исключает футуризм, который в России у всех на слуху. Он обрушивается на «муть искусства, собрание молодых людей, совершенно лишенных каких бы то ни было человеческих чувств, мыслей и переживаний». Все это очень далеко от авангарда.

В течение трех лет, с 1911-го по 1914-й, поэзия Франсиса Жамма вела его дорогой искупления: «Если моя душа в Париже не погибла, спасибо вам за это, Жамм! Спасибо! Еще кружат надо мной метели темными стаями, еще душа не смеет назвать Того, к Кому обращается. Но вы, нашедший для своей молитвы восторг непересохшего ручья, молясь за всех, немного помолитесь за то, чтоб мог молиться я!»[45]

Что же за «темные стаи» кружат над ним? Какие искушения подстерегают его, какое наваждение лишает его мира и покоя? Прежде всего это жгучая память о своих корнях, от которых он отрекся. Прежде чем погрузиться в тоску по России, ему надо свести счеты с еврейским народом. В сборнике «Я живу», этом поэтическом манифесте любви и радости жизни, выделяется стихотворение «Еврейскому народу». Пока еврейский народ жил и трудился на своей земле, пишет Эренбург, он был «мощный и большой». С тех пор когда он покинул свою колыбель, началась для него пора упадка и рабства:

В своей лавчонке, боязливый,Ты ныне жалкий торговец. <…>Лишенный нив, средь душных сводов,Стеною крепкой обнесен,Рождая немощных уродовОт вырождающихся жен,Еврей, ты раб у всех народов,Ты парий между всех племен!

Теперь это народ, которого «боятся, точно мора», «сторонятся, как чумы». Поэт заклинает его покинуть чужие края и отправиться умирать на родину:

Ты здесь не нужен: пришлый и гонимый,Сбери своих расслабленных детей,Уйди к родным полям Иерусалима,Где счастье знал ты в юности своей.

В этом стихотворении можно было бы усмотреть воздействие сионистского движения, набиравшее силу после еврейских погромов 1905 года, если бы не тот факт, что столь выразительное описание вырождения еврейского народа не оставляет никакой надежды на лучшее будущее. Поражает, что «вырождение» еврейского племени одновременно и смакуется поэтом, и вызывает у него отвращение, вплоть до отречения.

Однако, когда год спустя в Киеве грянуло «дело Бейлиса», выясняется, что отвернуться от гонимого народа невозможно. Бейлис, напомним, еврейский рабочий, обвинялся в убийстве православного мальчика и использовании крови жертвы для приготовления мацы. Эренбург вновь обращается к своему народу:

Евреи, с вами жить не в силах,Чуждаясь, ненавидя вас,В скитаньях долгих и унылыхЯ прихожу к вам всякий раз.<…>Отравлен я еврейской кровью,И где-то в сумрачной глушиМоей блуждающей душиЯ к вам таю любовь сыновью,И в час уныний, в час скорбейЯ чувствую, что я еврей!

«Часы уныний, часы скорбей» случаются все чаще и чаще. В 1913 году в промежутке между публикацией двух сборников, созданных под влиянием Франсиса Жамма, выходят «Будни». В России издание запрещено цензурой: сборник сочли «непристойным». Несмотря на страстное стремление обрести веру, достичь спокойствия духа, чувство беспочвенности и страх вырождения не покидают его. Он боится собственного взгляда, который искривлен, замечает лишь одно отвратительное и пугающее: