Всеволод Иванов - Московские тетради (Дневники 1942-1943)

Рассказывал Эренбург. В Совнаркоме мучились: как писать какого-то награжденного «Ёлкин» или «Елкин». Молотов полушутя позвонил в ТАСС и сказал: «А мы, знаете, решили ввести букву „ё“». И — началось. Стали ломать матрицы, вставлять в машину «ё», доливать на словолите шрифты, на пишущих машинках буквы нет, так две точки над «ё» ставили руками, полетели приказы… Переполох продолжается — доныне. На другой день, к удивлению страны, появилось «ё», видимо, для того, чтобы удобнее писать на заборах «…на мать»!

Ночью разбудил голос, глухо читавший что-то внизу, под полом. Я вскочил, вставил штепсель — радио закричало, перечисляя трофеи. Трофеи большие, настроение — было упавшее, — у жителей, несомненно, завтра поднимется.

14 декабря. Понедельник

Днем болела голова. Ходил в Лаврушинский, перебирал книги. В квартире холодно и грязно. Я взял денег в сберкассе, написал записочку, как депутат, в деревообделочный завод где-то за Савеловским вокзалом, чтобы Анне Павловне выдали обрезков. Анна Павловна еле ходит от слабости — видимо, все, что добывает, скармливает дочери. Я оставил денег побольше, да что купишь на эти деньги?!

Завернул в «Известия». Равинский предложил мне напечатать в газете отрывок из романа, статью о капитане Сгибневе, которую я сейчас пишу, и статью о партизанах. […] Только поговорили о партизанах, ан они тут как тут. Пьем вечером с Тамарой чай, звонят Бажаны: не придете ли повечеровать. Пришли к Бажанам. Разговор о пошлости М. Прево, роман которого я дал прочесть Нине Владимировне; о Пастернаке, вечер которого состоится завтра, и его манере чтения и что, возможно, он прочтет отрывки из «Ромео и Джульетты». Разговор почему-то перекинулся на то, что я сейчас делаю, — я сказал о статье, описывающей организатора партизанского, и спросил у Миколы Платоновича:

— А ведь у вас, наверное, есть партизаны знакомые?

Дело в том, что Микола Платонович редактирует газету «За Радянську Украину», которую сбрасывают с самолетов по оккупированной Украине.

— Есть хороший партизан, да он лежит в больнице. Хотя, позвольте!..

Он снял трубку и почтительно стал разговаривать с кем-то, приглашал зайти. Через полчаса пришел человек с мясистым лицом, подстриженными усами, черными, со шрамом на лбу, в ватных штанах и грубых сапогах. Это — Герой Советского Союза Федоров, бывший секретарь Черниговского обкома, ныне вождь украинских партизан «генерал-лейтенант Орленко» на Украине и «генерал-лейтенант Сергеев» в Белоруссии. В Москву кроме Федорова прилетели еще двое.

— Мне говорят: «Не поедете ли на Украину?» — «Отчего не поехать?» — «Но придется сбрасываться». Сбрасываться — не сбрасывался, с вышки не спускался, но так как люблю спорт, то нырял в воду. Думаю, не страшнее же. Дали парашют. Летим в «Дугласе». Кидаюсь. Рванул за кольцо. Толчок. Опускаюсь. Только говорят, надо слегка поднимать ноги и каблуки рядом, когда опускаетесь, да если ветер несет, надо натянуть передние тросы и завалиться на них, подсечь ветер. Так я и сделал. По дороге вставил в автомат, который висел у меня поперек груди, кассету патронов. Снег по пояс. Вижу, бегут с винтовками. «Кто такие?» — «Партизаны! Мы вас ждем!» Так я и стал партизаном. Очень увлекательно! Особенно интересно взрывать машины. Или поезда. Едет… Дернешь, он и летит кверху. Они звери. Детей, малюток в огонь бросают. Ну меня убьют, понятно… Но дети при чем?! Вот такие. Пришел восьмилетний: «Батьку, мамку спалили, хочу мстить». […]

— Думаете, нам легко? Есть село Елань. Присылают немцы: «Выбирайте старосту и полицейских…» А полицейские из наших — жестокие!.. «Не хотим!» Все село сожгли. Они ушли в леса и кое-как живут.

— Чем же живут?

— Посеяли на полянах просо, картофель, пшеницу. С того и живут. Половина у меня в отряде. Живут они в землянках.

— Марков? Замечательный человек! Он бывший директор винокуренного завода. Старичок там дает и партизанам спирт, и немцев обслуживает. Дает двадцать пять литров, пожалуйста. Но это не дело. Я послал сто человек, они взяли 5 000 литров, раздали крестьянам, а остальное закопали. Приходит Марков: «Восемь человек в отряде, сам девятый». — «Что тобой сделано?» «Ничего». — «Да ведь твоя диспозиция в пяти километрах от винокуренного завода?» — «Точно». — «Почему же не взорвал?» — «Как же я взорву? Там рабочие без работы останутся». Тут я его послал, извините, по матери, ударил кулаком по столу и наганом популяризацию: «Рабочие — твои кадры. Взорвешь завод — к тебе же пойдут. Куда им идти?» По глазам вижу, человек смелый, но не знает, как организовывать. Я ему придал еще десять человек… Рассказал, что и как. Уже огромный отряд, чуть ли не с мой. Я его и сделал своим заместителем. […]

— Послали десять дивизий. Фюрер приказал навести порядок. Они так и назывались: «Дивизии порядка». На мою долю достались две — с танками, минометами, артиллерией. Помучили они нас, но и мы их измотали.

[…] Приходят остатки отряда, разбиты — «Чего? Испугались?» — «А как же, окружены». — «Мы все время окружены. Иногда пошире, иногда поуже». Впереди поставил с автоматами командиров и политработников. Дал артиллерийский огонь! Прорвали на восемь километров и хлынули! За командирами — красноармейцы. У нас — один убитый и один раненый. Немцы насчитали более четырехсот девяносто трупов и ушли, а мы долго, не в том дело, — собирали оружие. […]

— Всего прошли по Украине, петляя, 3 000 километров. Одно время не было хлеба. Отбили у румын коней, питались кониной, несоленой — три месяца. И только больше злобы. И отряд увеличивали. […]

— У нас уже идет спор: кто возьмет Киев. Я проведу по Киеву своих партизан. Мне сейчас дали пять областей, я их освобожу, приготовлю для прихода Красной Армии, а сам уйду на Западную Украину, где движение партизан — еще никем не организованное — принимает сейчас более обширный характер.

Показывает пистолет, подаренный Миколе Платоновичу и говорит:

— Вы его берегите. Он снят с фона… Не помню, как этого майора звали. […] — Словом, фон… Знатный какой-то. Допросили, и затем я его из револьвера и пристрелил.

— У нас большинство молодежь. 60 % коммунисты, 20 % — комсомольцы. Девушки… Еврейка из Новозыбкова. Там согнали в клуб 1.700 евреев. Они стали просить эсэсовцев спасти ее. Один приставил ее за доску. Очень красивая. Семнадцать лет. На еврейку не похожа. Он ей ничего не сделал. Она стояла за доской (щит для объявлений) четыре часа. А евреям выкопали могилу. Уложили в ряд, лицом вниз. Стреляют из автомата в затылок. На теплый еще ряд укладывают следующий, — и стреляют. Стреляют не немцы, а что позор — русские. Есть сын орденоносца.

— Почему его не убили?