Максим Свириденков - Полковник Касаткин: «Мы бомбили Берлин и пугали Нью-Йорк!». 147 боевых вылетов в тыл врага

Но основной целью, повторюсь, были железнодорожные узлы. Только в район Духовщины я летал около десяти раз. И, что еще характерно, что сначала мы бомбили крупные станции, такие как Орша, Витебск, Полоцк. Потом поступили разведданные, — что немцы теперь разгружают технику и солдат на более мелких узлах, и мы уже стали бомбить Рудню, Демидов, Лиозно, Крупки. Тогда фашисты придумали новую хитрость: начали разгружаться на совсем маленьких станциях, соседних с той же Рудней или Лиозно. Так моему экипажу даже довелось бомбить полустанок Лосьведу.

Тот полет мне очень приятно запомнился. Когда мы подошли к цели, мой штурман как закричит радостно: «Командир, смотри, три эшелона немецких стоят параллельно!» Я его выбор, конечно, одобрил, и мы по этим эшелонам довольно хорошо отбомбились.

Здесь отмечу еще одну тонкость, которую важно знать в таких случаях. Станции и железнодорожные пути, как правило, ни в коем случае нельзя бомбить вдоль железной дороги. На первый взгляд кажется, что, наоборот, если ты выпустишь серию ФАБов четко от паровоза до самого хвоста, то разом уничтожишь весь состав. Однако на практике вероятность этого близка к нулю. Железная дорога и состав — это же очень узкая полоска, а атмосферные потоки практически неизбежно отнесут бомбы немного в сторону. И какой вред будет фашистам, если бомбы, допустим, взорвутся метрах в тридцати от эшелона? Никакого вреда! Поэтому бомбить надо под углом градусов в тридцать и целиться не началом, а серединой серии. Таким образом, штурман убивает сразу двух зайцев. Во-первых, если снесет влево или вправо, бомбы все равно придутся на голову или хвост эшелона. Во-вторых, рассчитает он с недолетом или с перелетом, а длина-то полной серии в среднем метров 350–400, поэтому хотя бы первые или последние бомбы лягут точнехонько на эшелон. Результат в любом случае гарантирован.

А нам в тот раз еще так повезло, что серия легла по всем трем фашистским составам. Там ведь расстояние между железнодорожными путями было метра три. И получилось, что в каждом эшелоне какие-то вагоны вспыхнули, начали взрываться. Мы отвернули, начали уходить от цели, и я смотрю, еще кто-то из наших по этим же трем эшелонам приложился, потом еще кто-то. В результате там и железнодорожные пути, и немецкие составы были практически уничтожены. Сами понимаете, какой урон это тогда нанесло немцам. Они же тогда войска под Духовщину спешно бросали, у них каждый день был на счету, а после нашего такого массированного удара железнодорожное полотно пришлось, как минимум, два-три дня восстанавливать.

Говоря об успешности наших вылетов под Смоленском, надо отдать должное и партизанам. Они там работали очень хорошо, и мы всегда оперативно получали информацию о передвижениях немцев. С партизанами у нашего полка вообще были теплые отношения. Наш летчик Коля Калинин даже провел в 1942 году некоторое время у партизан и организовал там полевой аэродром. Помню, уже когда я пришел в полк, он, возвращаясь с какой-то цели через Брянск, снизил высоту и над партизанским аэродромом крыльями покачал. Потом мы узнали, что это он боевым товарищам привет передавал. Коля, как выяснилось, сам вместе с командиром брянского партизанского края даже место под тот аэродром выбирал, а потом самолетов двадцать грузовых там принял, прежде чем его обратно в дальнюю авиацию отпустили.

Об успешных страницах войны приятно рассказывать. Но будет неправильным, если вы подумаете, что все наши смоленские вылеты были легкими и заканчивались радостно. Сколько раз опасные ситуации возникали. Скажем, когда я под Сычевкой вышел на танковую колонну, то вдруг увидел, что на меня летят и проскакивают мимо зеленые и красные огни, такие же, как взмывают в небо во время салюта. Я удивился, конечно, но не то, чтобы очень испугался. Скорее залюбовался даже, как красиво! А зря! Как оказалось потом, это были эрликоны, 37-миллиметровые снаряды скорострельных зенитных пушек. И снаряды эти прекрасно долетали до высоты три тысячи метров. Кроме того, их было по пять в каждом залпе, и шли они как бы цепочкой на расстоянии десяти-двадцати метров. Летчику нужно было, как черту от ладана, кидаться от такой цепочки. Ведь если бы та очередь эрликонов попала по мне, то, считай, весь бы самолет разорвала. А мы ж тогда не знали, нам никто не сказал. Только что счастливый случай и недостаточная меткость фашистской артиллерии спасла мой экипаж. Но так везло не всем.

Именно под Смоленском я впервые потерял друга. Владька Фалалеев погиб немного севернее Ярцева. Все произошло у меня на глазах. У нас было задание разбомбить очередную танковую дивизию, располагавшуюся под Духовщиной. До цели оставалось лететь пять-восемь минут. И тут мои стрелки обнаружили, что нам под хвост заходит «Мессершмитт». Услышав их команду, я тут же бросил свой «Ил» вправо и вниз, благодаря чему резко ушел под налетающий истребитель. Мои стрелки даже успели дать по нему из пулеметов. Фашист буквально подпрыгнул и поспешно отвалил от нас. Видно, попало по нему. А у меня аж пот холодный выступил, все-таки не просто делать такие маневры, когда несешь полторы тонны бомб. Но ничего, продолжаю двигаться к цели.

А тот фашистский истребитель метрах в трехстах от нас атаковал другой «Ил». И мы видели только, что бомбардировщик вспыхнул, с креном стремительно пошел к земле и взорвался. Увы, стрелки в том экипаже, наверное, зазевались. Но о том, кого именно сбили, я узнал, только вернувшись домой, на аэродром.

Тогда и пропал гусарский настрой на войну, но зато появилась злоба, желание мстить. Владька был очень хорошим другом, мы с ним вместе и в летной школе учились, и на тяжелые бомбардировщики «Ил-4» переучивались. Парнем он был широкоплечим, красивым, очень веселым. А вот до сих пор лежит там, где его сбили. Тогда достать тела экипажа с оккупированной фашистами территории возможности не было. А после войны, сколько я ни обращался в поисковые группы, действовавшие на Смоленщине, мне все отвечали, что в том районе поиски пока не ведутся.

Конечно, в том, что я, пройдя войну, остался жив и цел, огромная заслуга моего экипажа. Сколько раз они меня выручали, когда «мессер» подойдет сзади. Вообще, из каждых трех-четырех вылетов обязательно был один, когда меня или атаковал истребитель, или я попадал под такой зенитный огонь, что с трудом выходил из-под него с дырками в плоскостях самолета. От зрения стрелков очень многое зависело. Мои Иван и Гошка сразу уяснили, что внимательнее всего нужно следить за задней полусферой. Как правило, ночью истребители подходили к нам только сзади. Во-первых, так наши самолеты были лучше видны по выхлопам двигателей, а во-вторых, и целиться ночью из-под хвоста удобнее. Моим стрелкам было гораздо тяжелее: нам же выхлоп заходящего сзади истребителя не был виден. Кроме того, фашисты старались заходить с темной стороны неба. Это с земли все ночное небо кажется примерно одинаковым, а на высоте темная сторона неба большую фору дает. Может, спасало и то, что Гошка Белых был бурят, охотник с детства, и поэтому в темноте видел лучше многих.