Лев Копелев - Мы жили в Москве

Я говорил тогда, что для меня Слуцкий — главный поэт нашего поколения. Со мной спорили, это были споры о стихах и о тех событиях, которые в них запечатлелись.

В то утро в мавзолееБыл похоронен Сталин…Эпоха зрелищ кончена,Пришла эпоха хлеба.Перекур объявленДля штурмовавших небо.Перемотать портянкиПрисел на час народ,В своих ботинках спящийНевесть который год…Я шел все дальше, дальше.И предо мной предсталиЕго дворцы, заводы,Все, что построил Сталин —Высотных зданий башни,Квадраты площадей…Социализм был выстроен.Поселим в нем людей.

Р. Моим поэтом он не был. Но, безусловно, он был поэтом того лета, того года.

…Прошло более четверти века. В 1984 году два русских писателя-изгнанника в Париже написали романы: Виктор Некрасов «Саперлипопет» и Андрей Синявский — «Спокойной ночи». В каждом из них немало страниц посвящено Сталину.

Вынесут ли когда-нибудь этот труп из наших душ, из нашей литературы?

Л. Летом 1956 года к нашему столику в ЦДЛ подсел тяжело хмельной, одутловатый человек без возраста. Мы не сразу узнали Сергея Наровчатова, некогда самого красивого парня ИФЛИ, синеглазого, русочубого мечтателя, солдата, книжника. Он прочитал стихи:

Слиток злата получив в дорогу,Я бесценный разменял металл.Мало дал я дьяволу и Богу,Слишком много кесарю отдал,Потому что зло и окаянноЯ сумы боялся и тюрьмы,Помня Откровенье Иоанна,Жил я по Евангелью Фомы…

Полтора десятилетия спустя он бросил пить, угрюмо потрезвел, стал литературным начальником. С годами он все больше оплывал, глаза совсем потускнели. В январе 1974 года он уже командовал исключением из Союза писателей Лидии Чуковской и Владимира Войновича.

Р. На партийном собрании в 56-м году едва знакомый литератор прочитал мне вполголоса стихотворение Александра Межирова, которое я тут же записала:

Мы под Колпино скопом стоим,Артиллерия бьет по своим.…Перелет. Недолет. Перелет.По своим артиллерия бьет.

Это стихотворение я восприняла как поэтическую метафору нашей недавней истории: когда свои убивали своих.

Л. Пожалуй, закономерно, что именно стихи так много значили для нас в ту пору. По Евангелию от Иоанна «Вначале было слово». Немецкие просветители Гаман и Гердер считали, что «поэзия — родной язык человечества». Песня родилась раньше речи. И в начале истории каждого народа было прежде всего поэтическое слово, слово Гомера, Данте, «Нибелунгов», «Слово о полку Игореве», слово Руставели.

Но в новейшее время, пожалуй, ни в одной стране поэзия не имела такого всеохватывающего значения, как стихи Пушкина и Некрасова, Есенина, Маяковского, Твардовского.

В пору сталинщины, особенно в последние годы, лирическая поэзия оказалась в опале. Это было естественно: держава, державная партия подавляли народ и личность. Проявления личного начала, не только независимой мысли, но и просто непосредственного чувства становились подозрительными. «Отсебятина» была бранным словом. Выражения печали, грусти, мысли о болезни, смерти клеймились как декадентщина, упадочничество. Долго не разрешалось публиковать и исполнять лучшее стихотворение Суркова «Землянка», ставшее песней, — цензоры требовали убрать строки:

До тебя мне дойти нелегко,А до смерти четыре шага…

После войны была запрещена баллада Исаковского:

Враги сожгли родную хату,Убили всю его семью.Куда пойти теперь солдату,Куда нести печаль свою?

Стихи о горе солдата, пришедшего на могилу жены, сочли угрозой «морально-политическому единству».

Во время войны я носил в планшете стихотворение Симонова «Жди меня», вырезанное из «Правды». Симонов тогда стал очень популярен, как прежде Северянин и Есенин, а позже — Евтушенко и Высоцкий… О сборнике Симонова «С тобой и без тебя» Сталин якобы сказал: «Хорошо, только тираж слишком велик: надо бы напечатать два экземпляра — для нее и для него».

Поэтому, когда начали публиковать в журналах, в газетах стихи о любви, о природе, о смерти, стихи, свободные от идеологии, от морализирования, это уже само по себе воспринималось нами как приметы духовного обновления.

Весной 1954 года в том же номере журнала «Знамя», где и повесть Эренбурга «Оттепель», были опубликованы несколько стихотворений Пастернака, в редакционной врезке сообщалось, что это «Стихи из романа»:

Мело, мело по всей земле,Во все пределы.Свеча горела на столе,Свеча горела…

И казалось, эта свеча высветляет путь, который только-только начинает открываться.

Мы переписывали другие стихи из этого цикла — «Гамлет», «Август», «Рождественская звезда», «Чудо».

Чудесами представлялись нам эти стихи Пастернака, и рукописный «Теркин на том свете», и опубликованная в журнале «Октябрь» поэма Ярослава Смелякова «Строгая любовь». Из нее дохнула моя комсомольская молодость, наивная до глупости, азартная до исступления и вопреки скудости, ошибкам, грехам, вопреки всем бедам, вопреки уже зарождавшимся будущим злодеяниям — отважная, веселая, исполненная надежд.

О поэме я написал длинную статью, построил ее как разговор случайных собеседников в купе железнодорожного вагона. Один доказывал, что стихам необходимо воспитательное, идейное содержание. Другой отстаивал полную независимость поэтического мироощущения, слова и звука; третий говорил, что поэзия может быть многообразна, но главное, свободна и рождается стремлением к свободе…

Эту статью мы обсуждали летом 1956 года в кругу друзей на даче в Жуковке, потом такие обсуждения у нас стали обычными.

В сборнике «День поэзии» был опубликован только огрызок моей статьи. Многие рассуждения редакторы сочли слишком «ревизионистскими». А Смеляков был сердито обижен: «Для тебя моя поэма лишь повод, чтобы пофилософствовать».

Поэтическое половодье и само по себе привлекало, радовало и многими воспринималось как явление политической весны.

Но и после всех разочарований мне кажется, что это были не только иллюзии. В суматохе тех лет возникали новые силы, прорезывались новые голоса: Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский.