Айседора Дункан - Моя жизнь. Встречи с Есениным

Но лето приходило к концу, а у нас совершенно не было капиталов. Я решила, что в Чикаго надеяться более не на что и мы должны уехать в Нью-Йорк. Но как? Как-то я прочла в газете, что великий Августин Дэли со своей труппой и Адой Реган в качестве примадонны находятся в городе. Я решила, что должна встретиться с этим великим человеком, который имел репутацию самого горячего приверженца искусства и эстетики среди театральных директоров Америки. Я простаивала многие дни и вечера у артистического хода, многократно прося передать Августину Дэли о моей просьбе принять меня. Отвечали, что он слишком занят, и рекомендовали обратиться к его помощнику. Но последнее я отвергала, настаивая на том, что должна видеть самого Августина Дэли по очень важному делу. Наконец как-то вечером, в сумерки, я предстала перед лицом монарха. Августин Дэли был замечательно красивым мужчиной, но при виде незнакомых людей он умел напускать на свое лицо свирепейшее выражение. Я была напугана, но набралась мужества и произнесла длинную и необыкновенную речь.

— У меня есть великая идея, которую я изложу вам, м-р Дэли. Вы, наверное, единственный человек в стране, который может понять ее. Я открыла секрет танца. Я открыла искусство, которое утрачено уже две тысячи лет. Вы — высочайший артист, но вашему театру не хватает одного — того, что сделало великим античный греческий театр, — искусства танца, трагического хора. Я принесла вам танец. Я принесла вам идею, которая произведет переворот в нашей эпохе. Где я открыла ее? У Тихого океана, в сосновых лесах Сьерры-Невады. Я открыла танец, достойный поэмы Уолта Уитмена[8] — высочайшего поэта нашей страны. Я создам для детей Америки новый танец, который изобразит Америку. Я принесу вашему театру живую душу, которой ему не хватает, душу танцовщицы.

Августин Дэли не вполне понимал, что ему делать с этим худым, странным ребенком, у которого хватило отваги обратиться к нему с подобным воззванием. Тем не менее ответ его гласил:

— Ладно, у меня имеется небольшая роль в пантомиме, которую я ставлю в Нью-Йорке. Приходите на репетицию первого октября, и если вы подойдете, будете ангажированы. Как ваше имя?

— Мое имя Айседора.

— Айседора! Красивое имя, — сказал он. — Итак, Айседора, я встречусь с вами первого октября в Нью-Йорке.

Полная восторга, я помчалась домой к матери.

— Наконец-то, — сказала я, — меня оценили, мама. Я ангажирована великим Августином Дэли. Мы должны быть к первому октября в Нью-Йорке.

— Да, — сказала мать, — но что нам сделать, чтобы достать железнодорожные билеты?

Это был трудный вопрос, но тут у меня возникла идея. Я послала одному другу в Сан-Франциско следующую телеграмму:

Триумфальный ангажемент Августин Дэли Должна добраться до Нью-Йорка первого октября Переведите телеграфом сто долларов на проезд.

И произошло чудо. Деньги прибыли. Деньги прибыли, а с ними моя сестра Элизабет и брат Августин, которые, воодушевившись моей телеграммой, решили, что наше благополучие достигнуто. Все же нам всем, обезумевшим от возбуждения и счастливым от надежд, удалось сесть на поезд, следовавший в Нью-Йорк. Наконец, думала я, мир признает меня. Если бы я знала, сколько мытарств ждет меня впереди, прежде чем это наступит, я потеряла бы мужество.

Иван Мироцкий впал в отчаяние при мысли о разлуке. Мы поклялись в вечной любви, я уверяла его, что, как только достигну в Нью-Йорке удачи, мы сразу же поженимся. Я говорила так не потому, что верила в брак, просто считала в то время это необходимым, чтобы доставить удовольствие моей матери. Я еще не вполне вступила в борьбу для защиты свободной любви, за которую стойко сражалась впоследствии.

Глава четвертая

Первое мое впечатление от Нью-Йорка — это то, что он гораздо красивее Чикаго. Кроме того, я была рада опять оказаться у моря. Я всегда чувствовала себя подавленной в городах, находящихся внутри страны.

Мы остановились в пансионе, расположенном на одной из боковых улиц возле Шестой авеню. Его жильцы представляли собой довольно странное сборище людей. Им, подобно богемцам, было присуще одно общее свойство: никто из них не в состоянии был оплачивать счета, и все постоянно жили накануне изгнания.

Однажды утром я пришла к артистическому ходу театра Дэли и снова предстала перед великим человеком.

Я хотела объяснить ему вновь свои идеи, но он казался очень занятым и утомленным.

— Мы переманили из Парижа великую звезду пантомимы Джен Мэй, — сказал он. — Для вас есть роль, если вы умеете играть в пантомиме.

Пантомима никогда не казалась мне искусством. Однако мне ничего не оставалось, как принять роль. Я ухватила ее, чтобы разучить дома, но вся вещь целиком показалась мне очень глупой.

Первая репетиция принесла ужасное разочарование. Джен Мэй оказалась женщиной небольшого роста, с крайне буйным характером, не упускающая малейшей возможности разразиться гневом. Когда мне сказали, что при слове «вы» я должна указать на нее, при слове «любите» прижать руки к сердцу, а затем при слове «меня» яростно бить себя по груди, это показалось мне очень смешным. И, не вложив никакого чувства, я Проделала это так скверно, что Джен Мэй нашла меня отвратительной. Она обратилась к м-ру Дэли и заявила, что я не обладаю никаким талантом и никоим образом не могу исполнять роль. Когда я услыхала ее слова, я ясно представила себе, что для нас всех это будет означать быть брошенными в ужасном пансионе во власти безжалостной хозяйки. Я вспомнила все, что пришлось пережить моей матери в Чикаго. При мысли обо всем этом у меня на глаза навернулись слезы и покатились по щекам. Я полагаю, что у меня был очень трагический и несчастный вид, ибо лицо м-ра Дэли приняло более ласковое выражение. Он похлопал меня по плечу и сказал Джен Мэй:

— Видите, она очень выразительно плачет. Она научится.

Но репетиции были для меня мукой. Мне приказывали делать движения, которые я считала очень пошлыми и глупыми, не связанными естественно с музыкой, под которую они проделывались. Но молодость легко приспосабливается, и мне удалось войти в дух роли.

Джен Мэй исполняла роль Пьеро. В одной из сцен я должна была объясняться в любви Пьеро. Под три различных такта музыки я должна была приблизиться и поцеловать Пьеро в щеку три раза. На генеральной репетиции я провела это с такой энергией, что оставила отпечаток своих красных губ на белой щеке Пьеро. Тут Пьеро превратился в Джен Мэй, совершенно рассвирепевшую, и дал мне пощечину. Восхитительное вступление в театральную жизнь!

И все же, по мере того как репетиции продвигались вперед, я не могла сдержать восхищения перед необыкновенной выразительностью этой мимической артистки. Если бы ее не поработили ложные и изжившие себя формы пантомимы, она могла бы стать великой танцовщицей. Но формы были слишком ограниченны.