Семен Гудзенко - Завещание мужества

Дворец Хорти. Во дворе маршалы и генералы. Козыряем. Встретил Колю Прозоровского. Он повел в подвал. Это ад Данте. 3000 раненых и уже мертвых немцев лежат в темном, сыром коридоре, стоны. Бледный свет от фонарика. Трудно идти, то и дело наступаю на чьи-то мертвые руки и ноги. Во дворе мертвецы и ампутированные ноги и руки. Лежит в воронке молодой фриц, лицо как из воска, красив.

Подземелье. Отопление, освещение, радио. Комфорт. Солдат показывает кабинет Салаши.

Ночуем в Буде. Паром не пришел за нами. Захожу в квартиру, беру книгу Петефи. Все удивлены. Утром несу ее под мышкой. Мадьяры оглядываются. Удивлены.

Ночью заходили в квартиру. Старик что-то объясняет: пролетарий, коммунист. И потом поет «Интернационал» по-мадьярски.

Паромщики и понтонеры на всех реках одинаковы: старики, усачи, рассудительные, острословы, задорные.

Взят Будапешт. И неизменно,вбивая в оборону клин,идут дивизии на Венуи наступают на Берлин.Сейчас от Познани до Прагиу всех фронтов одни пути…

Ностальгия. Привыкаешь ко всему: в Будапеште уже не волнует, что первые дни не давало уснуть, о чем только в книгах читал в России. Вся экзотика узких переулков, неожиданных встреч с итальянскими или шведскими подданными, монастыри, кино и церкви надоели солдатам, которые как-то этим интересовались. Нам хочется домой. Пусть даже там нет такого комфорта. И на это уже плюют. Хотя раньше с завистью смотрели на белизну ванных комнат, на блеск полов, на массивность или легкость мебели. Хочется всем домой, пусть в нетопленную комнату, пусть без всяких ванных комнат, но в Москву, Киев, Ленинград. Это тоска по родине.

Я живу на углу Ракоци. На самом людном месте, на третьем этаже. Еще холодно. Мой хозяин, чахоточный мадьяр, топит печь комплектами старых газет.

Домик в Кишпеште, на Бержани, 20. Старушки, одна 70-летняя, считалась у них знатоком русского языка. Говорит она на ломаном сербском. Так что, для того чтобы понять ее, нужен переводчик.

Вечером хожу к Дунаю, к мостам Ержебет и Франца-Иосифа. Город безмолвен. Люди тащат охапки дров, мешочки с крупой и картофелем. Днем на всех улицах оживление. Город убирают с любовью и даже с энтузиазмом. Быстро исчезают с главных улиц грязный, почерневший снег, обломки кирпича, осколки стекол.

В кино идет «Она сражалась за Родину» под названием «Товарищ Л.». Это у них как кинобоевик, в зале все время аплодисменты, плач и оживление.

В Кишпеште смотрел американский ковбойский фильм. Стрельба. Убийство. Страшная скука. А зал в бешеном восторге. Я не досидел. Видно, мы воспитаны на более умном и мудром искусстве.

Немцы наступают у Естергама. Чудовищно. Мы у Берлина, а они здесь бесятся. Что это — тупость, конвульсия или стратегия?

Где-то на маленьком участке в 10–15 километров повторяется сейчас 41-й год. Это, конечно, сейчас не характерно, но и об этом я должен писать — это правда войны. Наша сила в том, что мы не скрываем неудач от себя. Да, я должен писать о неудачах в 45-м году…

Сегодня в Будапеште день совсем майский. Никто из нас не знал, что готовится демонстрация. И вдруг — оркестр, колонны с красными флагами и портретами вождей. Девушки, опоясанные трехцветными лентами — зеленая, белая, красная. Крики: «Да здравствует мир!», «Смерть Салаши!», и все это троекратно, как-то не по-русски. С колонной иду через весь город. Двигаются тысячи рабочих и интеллигенции, организованные компартией. Все идут в спортплац, где должен состояться митинг. На тротуарах толпы. Полиция в касках. Красивые женщины в мехах. И все с флажками — нашими и венгерскими. Проходят две — на рукавах повязка «Актер театра».

Наконец спортплац. Вокруг тысяч 15, внутри — 4 т. Радио слушают все. Опять крики: «Да здравствует!..» и т. д.

В спортплаце у самой трибуны увидел того молодого человека, которого освободил из колонны штатских пленных. Тогда он кричал: «Я коммунист». Это оказалось правдой.

В Будапеште совсем весна. После дождя, вечерами, воздух мягкий и даже липкий. Наглеют и забывают войну. Базар разрастается из маленького толчка в огромное бедствие. Торгуют всем: от аккордеонов до колбасы…

Я остаюсь на войне до победного конца. Работа интересная, и направление интересное. Так что я буду здесь.

Пошел в кино «Корвин», в фойе возле нас трется мадьяр — молодой, здоровый, в шляпе, с дешевым перстнем. Говорит на ломаном русском. Как-то шутя спросил: «Есть ли в Будапеште ресторан?» Он ответил: «Нет. А в Москве есть». — «Откуда знаешь?» — «Я из Москвы только четвертый день!» Я совсем остолбенел. Дальше рассказал он, что был взят под Старым Осколом в 1943 году. Сидел в лагере в 40 километрах от Москвы. Был в Горьком и Шапове. Жалуется, что в Венгрии плохо, что он в лагере получал 750 граммов хлеба, а здесь четвертый день ничего нет. Говорит, что его ждали без пальцев и без глаз, а он приехал крепким и веселым. Приехал он в армию. Будет драться с немцами.

Вот уже и история. Уже встречаем вернувшихся домой пленных. И в Россию приходят. Теперь рад, когда видишь усатого мадьяра, в 1914–1916 годах жившего в Омске, а вот уже и мадьяры 1941–1945 годов из-под Москвы и из-под Горького.

Стихи о вернувшемся из России мадьяре нужно написать…

«Посмотрите на эти горы. До войны на них был лес. Теперь они голые — все дерево ушло в Германию. Немцы обещали нам после войны колонию в Африке».

Будапешт ожил на моих глазах. Сейчас все идет полным ходом. Торгуют всем и все. Старуха стоит у витрины разбитого магазина. Рядом с ней на витрине стоит пара стоптанных штиблет и флакон бог знает каких «Коти». Это торговец. В магазинах есть уже и не мелочи — отрезы, плащи. В кафе все, кроме вина. Народу всюду тьма. В театрах полно, билеты рвут из рук. Слушал «Фауста»…

Был юбилей Белы Иллеша. Он его праздновал здесь, в Будапеште. Я был на вечере.

В асфальте улицы Ержебет торчит оперенье мины. Мина здесь разорвалась, покрыв тротуар осколками. Хвост остался в земле, пробив асфальт.

Уже появились магазины, по которым я особенно тосковал, — навал луку, картофеля, репы. И в другом — розовые окорока, бруски масла, колбасы. Изобилие, пусть даже показное, меня радует. Город становится на ноги…

Между городами ходят дилижансы — телеги, нагруженные тетками и стариками — с базара, на базар, в гости. Среди этих штатских попадаются наши солдаты. Они спят, бешено вспоминая деревню, сенокос, ночное. Надоели им попутные машины. Телега — рай.