Эдуард Лимонов - Книга мёртвых

Это было первое предательство женщины в моей жизни. И хотя совершено оно было при множестве смягчающих обстоятельств (я начал влюбляться в Елену, о чём она знать не могла, но всё же она была больна и одинока), это был хороший удар по голове.

Через три года, возвращаясь из Коктебеля, мы заехали попрощаться в Харьков к моим родителям. Мы уезжали из России, только что получили разрешение. Тогда-то взбалмошная Елена подарила Анне кольцо в присутствии десятка представителей харьковской богемы. За что Анна, седая и выглядевшая крайне дико, поцеловала ей руку. Кольцо с бриллиантом она, впрочем, быстро продала. Целуя руку, она с определённым юмором поблагодарила: «Спасибо, Настасья Филипповна!», однако в глазах Анны стояли слезы.

Жизнь непутёвой женщины окончилась трагически? Однако все жизни оканчиваются трагически – всех ждёт в конце крах. Интересно, что с юности она декламировала куски из поэтической драмы Александра Блока «Роза и Крест». К моему большому сожалению, у меня нет под рукой томика Блока. Драма написана на сюжет средневековый – Крестовых походов. Там есть рыцари Гаэтан, Тристан и, конечно, Прекрасная Дама. Только строчки всплывают в моей памяти из любимой самоубийцей вещи, из песни Гаэтана:

Кружится вечный снег,Снится блаженный брег..............................Сбудется, что суждено,Сердцу закон непреложныйРадость-страданье, – одно!

«Радость-страданье, – одно» было лейтмотивом жизни Анны, блудной дочери еврейского народа. А «блаженный брег» – это, наверное, там, где нет уже ни радости, ни страданья. Одно только отдохновение после усталости жизни.

Гипсовый пионер и его команда

Первую весть о смогистах привез в город Харьков художник Брусиловский в 1966 году, летом. Анна Моисеевна пригласила друга своей ранней юности в квартиру на площади Тевелева, в доме 19, сейчас там пустое место, вход в переход и в метро, тот дом взорвали. Только здание ломбарда осталось из красного кирпича, а что в том здании сейчас, не знаю. Анна Моисеевна лежит на кладбище, в часе ходьбы от Тевелева. В Харьков мне можно добраться не иначе как на танке: на меня ещё в марте 1996 года заведено Генпрокуратурой Украины уголовное дело по статье 62: призывы и действия, направленные к расчленению Украины. В 1965-м ничто не предвещало ни кладбища для Анны, ни уголовного дела для меня. С января 1965 года я жил у Анны на Тевелева, и мы строили планы о переселении в Москву.

Брусиловский уже долгие годы жил в Москве. Он женился на простой девочке Гале, прописался, стал живейшим участником московского авангардного движения. Он работал художником для журнала «Знание – сила», получил мастерскую, продавал картины иностранцам, считался удачливым, успешным и известным. В последние годы о нём забыли, пришли другие авангардисты, а от того времени остались живой классик Илья Кабаков и мёртвый классик Зверев. Так вот, Толя был другом первого мужа Анны Моисеевны. Муж под кличкой «Гастон» жил в те годы в Симферополе, был уже женат на другой, имел ребёнка. Всё это не имеет отношения к смогистам, но Брусиловский имел. Он упоённо расхваливал нам гения Леонида Губанова, его манеру чтения стихов («как плакальщица, манера северных русских плачей», – неистовствовал Брусиловский и прогнусавил: «Не я утону в глазах Кремля, а Кремль утонет в моих глазах»). А босая демонстрация смогистов к посольству ФРГ, а список «литературных мертвецов», приколотый ими к двери ЦДЛ, «там есть даже Андрюша Вознесенский и Женя Евтушенко! – ликовал Брусиловский. – Для смогистов они уже старики! Сила! Молодость! Огонь! Горение! – так расшифровывают некоторые, а сами смогисты расшифровывают: «Самое Молодое Общество Гениев!» Лёне Губанову всего 17 лет!» (Тут он был неправ, Губанову было уже 20 в том году). Короче, он нас зазывал в Москву! Меня зазывать было не надо. Я хотел туда, в Харькове мне не с кем было соревноваться. Поев пирожков, испечённых матерью Анны – Цилей Яковлевной, выслушав стихи юного харьковчанина Лимонова (похвалив стихи), Брусиловский всё же облил нас холодным душем на прощание. «Москва не резиновая, – сказал он. – И чего вас всех тянет в Москву. У вас тут сложившаяся среда, вот и пишите, рисуйте, – собирайтесь, обсуждайте». Вначале зазывал, рекламировал, а потом оттолкнул.

Ясно, мы его не послушали, и уже в 1966 году я уехал с Бахчаняном в Москву. Мы сняли квартиру в Казарменном переулке. Однако я продержался всего месяц, трудности жизни заставили вернуться в Харьков. Следующий побег – 30 сентября 1967 года – увенчался успехом. Анна нашла комнату в Беляево-Богородском. Зимой мне удалось попасть на семинары в Центральный Дом литераторов и в конце концов прочитать (я поднял там настоящий бунт, об этом можно прочитать в одной из глав «Иностранца в смутное время») на семинаре Тарковского свои стихи. И надо же так случиться, что на семинар пришли тогда смогисты! Специально пришли послушать Лимонова или случайно оказались, но там присутствовали Морозов, Дубовенко, Мишин, Величанский, Слава Лён, Алейников, Пахомов, ещё кто-то. Но Губанова не было. Не было также Владимира Буковского, сейчас все забыли, что он принадлежал к СМОГу. Не было высланного куда-то в Красноярский край краснощёкого типчика по фамилии Батшев, он появился позднее. Не было Юрия Кублановского. Или был? Не было Вадика Делоне, Губанов назвал его в стихах «поручиком». Я встретил Делоне уже в Париже. Пьяный, с остекленевшим взором, он читал стихи в мастерской Стацинского. Потом он умер. То есть была половина СМОГа. Смогисты признали тогда Лимонова ещё одним гением. Секретарь семинара Тарковского, некто Рита Губина, была родом из Харькова, именно она и устроила меня в семинар, включила после проверки Тарковского в списки и повезла меня как-то в Кунцево к Губанову. С нами поехал Бахчанян и, может быть, ещё кто-то, а может, никого больше не было, и это у меня раздваивалось сознание? Часто ведь бывает, что идёшь один, а чувствуешь, что идёшь вдвоем. Словно ещё кто-то есть, был только что.

В аккуратненькой трёхкомнатной квартире родителей сидел абсолютно трезвый (Рита настояла, чтоб мы не покупали «бутылку»), вежливый, губастый и лобастый пацан. Никак не похожий на легендарного Лёню, сбрасывающего из окон телевизоры, кусающего за ногу женщину Пегги, атташе по культуре американского посольства, беснующегося и непредсказуемого. По просьбе Бахчаняна он показал нам свои рисунки, ответил на вопросы. В ходе беседы он стеснительно признался: «Мама у меня мусор», и только когда вышла из комнаты Рита Губина, как-то вскользь поинтересовался: «А вы, ребята, выпить не привезли?», но, получив подтверждение, что нет, не привезли, потерял к теме интерес. Помню, мы шли от него обратно через сквер, в котором стоял гипсовый крашеный пионер в трусах, чуб подрезан на лбу точно так же, как у Лёньки. Пионер был такой же коренастенький и губастый. Кто-то из нас обратил внимание на сходство. Все согласились. Был март. Таяло.