Валентин Гафт - Красные фонари

После театра Гончарова я был у Анатолия Васильевича Эфроса в театре имени Ленинского комсомола, и это особая страница в моей жизни. Особая и едва ли не самая важная, потому что театр Эфроса — это театр, о котором я вспоминаю и по сей день. Мне кажется, лучшие образцы этого театра навсегда останутся в памяти и такого я больше не увижу.

Эфрос освобождал, раскрепощал актера. Тот настолько проникался состоянием своего персонажа, погружался в то, что с ним происходит, что уже не изображал его, а буквально становился им, жил им.

У Анатолия Васильевича я проработал сравнительно недолго и сыграл не так уж много ролей. Тем не менее, мне кажется, что именно тот слой лег на меня таким замечательным грузом, что до сих пор я чувствую все то, что получил от этого режиссера. Хотя, конечно, время ушло вперед, и очень многое изменилось, и у Эфроса в те времена бывали иногда не очень удачные спектакли, хотя это был всегда высокий класс. Эфрос был гонимым, полузапрещенным режиссером, и тем не менее он уже тогда был первым. Он потрясающе чувствовал свое время. Эфрос ставил спектакли про реальную жизнь, а не про какую-то форму жизни, навязанную идеологией. Его творческое «я» наполняло текст и фабулу пьесы новым содержанием. Он разгадывал то, что хотел написать автор, и усиливал это многократно. Его театральные постановки резко отличались от прочих, поэтому на него накидывались, его не любили. Кроме того, он не соответствовал представлению о том, каким должен быть главный режиссер, начиная от анкетных данных и кончая ярчайшим талантом.

Надо сказать, что в лучших его спектаклях, таких, как «Женитьба», «Дон Жуан», я не участвовал. К сожалению, я не играл в «Трех сестрах», хотя и репетировал там Соленого.

Удачей у меня была роль в пьесе Радзинского «Обольститель Колобашкин», но ее очень быстро закрыли. На «Колобашкине» я очень много получил не только как артист, но и как человек. Я понял, что такое справедливость, что такое донос, что такое ложь. Анатолий Васильевич вытаскивал из актеров какие-то человеческие, порядочные вещи, которые не очень-то часто можно выявить в жизни. А для того чтобы выявить их на сцене, надо немножечко стать таким человеком. И кажется, мне это удалось. Мой герой был «донкихотом от пивной», который хотел перевернуть мир в лучшую сторону, энергии было через край, но средств мало. Мне кажется, что таких людей очень много, а я, может быть, остался таким до сих пор, только энергия уже не та. Мы начинали репетировать эту пьесу еще в Ленкоме, но театр разогнали, а Эфроса перевели очередным режиссером на Малую Бронную. Там-то мы и выпускали этот спектакль.

Эфрос был человеком довольно жестким. Но это было не чертой его характера, а связано с профессией. Здесь он был непоколебим. Союз Эфроса с его любимой актрисой Ольгой Яковлевой был, может быть, не очень приятен другим. Безвременно ушел Эфрос. Жаль. Мне кажется, что появившиеся очень талантливые режиссеры — и Толя Васильев, и Роман Виктюк, и другие — это все-таки в какой-то степени отросточки того мощного ствола, которым является Анатолий Васильевич Эфрос.

В театр «Современник» меня пригласил Олег Николаевич Ефремов, но не потому, что я ему очень нравился как артист, а просто слух про меня прошел хороший, как он сам говорил. Приняли в 1969 году нас троих: меня, Жору Буркова и Сашу Калягина. Жора Бурков уже ушел из жизни, Калягин теперь наш самый главный в Союзе театральных деятелей, а я продолжаю работать в «Современнике» без малого сорок лет. Видимо, Ефремов так это дело заварил, что после его ухода театр оказался гораздо сильнее, чем его создатель. И это как-то передается из поколения в поколение. Надо сказать, что Галина Борисовна Волчек с честью держит театр в наше непростое время. Очень многие мои театральные роли связаны с ней. Даже на спектакли, которые она не ставила, Галина Борисовна приходила, смотрела и делала замечания, которые имели для меня большое значение. Да и ее доброе, почти любовное отношение значило очень многое. Доброе слово и кошке приятно, а артиста надо хвалить.

Я в этом театре сыграл много ролей, что-то — удачно, что-то — менее. Но с ним у меня связана почти вся моя жизнь. Я могу сказать только одно: «Современник», к которому я привык и где меня любят, — это мой дом.

Красные фонари

микропоэмы

Э. Радзинскому

Разговор товарища И. Сталина с Э. Радзинским

Уже рассвет, и за окном серо,В Кремле всю ночь идет Политбюро.

Сталин: И были мы непобедимы,Сильнейшими из всех держав.Ну, что молчите, подхалимы?А может быть, Радзинский прав?!

Сидит он в «Ё-Ка-Ла-Мэ-Нэ»,Листает наши матерьялы,По полкам делая турне,Концы все зная и начала.Он не выходит из архива…А вы все ночи, все подряд,Не выходя, без перерыва,«Веселых» смотрите «ребят».

Ну, что вы выпятили груди?Какое вы Политбюро?!Все в орденах, нет, вы не люди,Хоть смотрите со мной кино.

Я сам ему перезвоню,Он не откажет мне, Царю.

Алло, Эдвард, пока мы живы,Вернитесь, напишите вновь,Души своей подняв архивы,Еще страницу про любовь…Ну, допишите, коль не спится,Свою сто пятую страницу.

Алло, вы слышите? Отпали!Что-что?! Мы не туда попали?!Я думал, вы меня узнали!Кто говорит? Товарищ Сталин!Что вы молчите, Эдуард?Куда девался ваш азарт?!

Да-да, тот самый Сталин, Эдик,Тот, кто привел страну к победе.Алло-алло, нас перебили,Вы живы или вас убили?Ну что же, Эдик, помолчите;Опомнитесь — перезвоните…

Путь у страны был тверд, но горек, —Был лысым вождь, потом усатей…Вы, Эдик, как большой историк,Призвали нас к суду, к расплате.

Как реставратор, гений-медик,Найдя в архивах живой след,Вы всех клонировали, Эдик.Царю от нас большой привет.

Теперь для новых поколенийВы как артист играть нас стали:То вы как царь, а то как Ленин,Но больше все-таки вы — Сталин.

Спасибо вам, что нас не бросив,Вы трудитесь, не зная лени,Как только скажете: «Иосиф», —У самого дрожат колени.

Вам нравится в моей быть власти,Идя на сцену, как на плаху,У вас глаза горят от счастьяИ бешеный восторг от страха.

Вы, Эдвард, слепы, вы во мгле,Вы осмелели — рановато,И неминуема расплата,Поскольку я всегда в Кремле…

Прошу, поскольку все мы живы,Вас больше не пускать в архивы.

2007