Владислав Бахревский - Никон

Аввакум за протопопом, как слепец за поводырем, тыркался. Стефан Вонифатьевич, заведя его в собор, ушел облачаться, и Аввакум прирос к месту, боясь лишнего шага ступить. У него только и достало силы поднять глаза от пола. И первое, что он увидел в храме, — светящееся из-под голубого и темно-синего одеяния золотое лицо Богоматери. Она, кажется, и заплакать была готова, и улыбнуться, веруя, что грозный сын ее, осудив мир, простит. Всех простит!

Смелея духом, Аввакум возвел глаза на Золотого Спаса и прежде всего углядел совершенную руку Бога с длинными перстами, сложенными для архипастырского благословения. Лицо Спаса было драгоценнейшего темного золота, и глаза у него были — все то же золото, черные, с яростной золотой искрою зрачки проходили сквозь личину взирающего, к потаенной душе, и через этот проникший в тебя взгляд отворялась бездна вселенского бытия!

— Господи! — прошептал Аввакум и только тут почувствовал, что его толкают в бок.

Вздрогнул, перепугался. Увидел перед собою царя, перепугался еще более, упал на колени.

Подняться ему помог Стефан Вонифатьевич. Он что-то сказал царю, царь закивал головою, одобрительно и ласково глядя на Аввакума. Долетело:

— Помню! Помню! У Ртищева…

Церковь наполнилась боярами, началась служба, и Аввакум, оставленный в покое, наконец-то пришел в себя, стал видеть и слышать.

И увидел он, как государь, пошептавшись с Борисом Ивановичем Морозовым — этого Аввакум знал, подошел к человеку, стоявшему совсем рядом, и стал говорить не о божеском или государском своем деле, а про дыни!

— Князь Юрий Алексеевич, ты уж не таи секрета-то! — говорил государь. — В прошлом году твоими семенами сажал, а дыни вышли совсем никудышные, иная с огурец, иная с яблоко, а у тебя каждая в пуд весом.

— Государь, как на духу тебе скажу, нет никаких у меня секретов. Перед посадкой я семена в сладком молоке выдерживаю и еще в настое дождевой воды со старым овечьим пометом. Я про то тебе сказывал.

— Ах ты боже мой! — воскликнул государь. — А ведь я про это забыл. А дальше как?

— А потом конский навоз перемешать с соломой и устлать землю. Землю под дыни выкопать на два локтя. А как подстилку положишь, опять ее землей засыпать. Борозды надо вести на пол-локтя, а сверху покрыть рамками со слюдой. У меня огородом старец один занимается. Он на Соловках лет десять прожил. У тамошних монахов и научился всему. А боковые-то, государь, ростки ты обрезал?

— Нет, ведь не обрезал! — обрадовался Алексей Михайлович. — В том-то, видно, и дело, что не обрезал. Ростки-то расползлись, и силы — нет! Ты пришли ко мне старца твоего. Завтра и пришли, пусть меня поучит. Бог даст, и я чем-нибудь отдарюсь.

— В каком часу прислать-то? — спросил князь.

— А с утра и пришли. Теперь откладывать некогда. Теплынь. Ты-то посадил дыни?

— Пока нет. Мороз как бы не стукнул.

— Земля хорошо прогрелась, — сказал Алексей Михайлович и снова пошел на свое место молиться.

Человек, с которым так по-житейски говорил царь, появился при дворе сразу после московского гиля, когда разорвали Плещеева и когда царь вымаливал и вымолил у толпы жизнь своего наставника и тогдашнего правителя Бориса Ивановича Морозова. Это был князь Софроний Алексеевич Долгорукий. Софронием он писался, но все звали его Юрием по домашнему прозвищу, от сглаза.

Князь Долгорукий вел свой род от Ольговичей, князей чернигово-северских, от которых произошли также Одоевские, Воротынские, Мосальские, Звенигородские, Елецкие, Мезецкие. В XV веке Долгорукие совершенно захудали и объявились только при Иване Грозном. Однако злой рок витал над этим семейством. Князь Тимофей Иванович был воеводой во время Ливонской войны, но умер не от ран, а вдруг, как подрезали. Его внучка была венчана с царем Михаилом, но умерла через три месяца после свадьбы.

Сам Юрий Алексеевич происходил из Чертенят. Дед его, Григорий, которому быстро сгоревшая царица приходилась родной племянницей, имел прозвище Черт. Больших чинов он не достиг, и сын его Алексей служил воеводою: в Серпухове, в Коломне, в Брянске, Свияжске.

Что же до князя Софрония-Юрия Алексеевича, то его служба протекала в полках. Служил в Туле у Ивана Борисовича Черкасского, потом у Якова Куденетовича Черкасского. Был и сам воеводой в городе Веневе. При коронации государя смотрел за Прямым столом, потом служил в Мценске в полку Алексея Никитича Трубецкого, был воеводой в Путивле. Но после Московского мятежа 1648 года стольник князь Юрий Алексеевич Долгорукий получил в управление Приказ сыскных дел и оказался столь расторопен и столь государю полезен, что вскоре был пожалован боярством и званием дворецкого. Не обошлось тут, разумеется, и без родственных связей. Юрий Алексеевич в жены взял Елену Васильевну Морозову, которая Борису Ивановичу Морозову приходилась теткой.

Что же до сладких пудовых дынь, то выращивали их и государь, и князь Юрий Алексеевич на землях, которые совсем еще недавно принадлежали иным хозяевам, людям с именами и родословной.

Тем-то и угодил Долгорукий царю, что, получив Сыскной приказ, сыскал для царя то, что было ему дорого и любо и на что у самого решимости никогда не хватило бы.

Царь Алексей Михайлович заплатил за спасение жизни Бориса Ивановича Морозова властью — всю отдал, не дрогнув, хозяевам прежнего царствования — Шереметевым и Черкасским.

Яков Куденетович Черкасский забрал себе под руку приказы Большой казны, Стрелецкий, Иноземного строя, а на должность начальника сыска по государеву слову посадил своего человека, Волконского, известного в Москве по прозвищу Мерин. У раздачи денег стал Борис Петрович Шереметев. Казанским дворцом и Сибирским приказом отныне ведал князь Алексей Мышецкий. Владимирский судный приказ, где судились бояре, окольничие и думные дворяне, получил Василий Борисович Шереметев. А для того чтобы навсегда покончить с Морозовым, Яков Куденетович разыграл комедию, которая одному бедняге стоила жизни. На взмыленной лошади прискакал Черкасский в Кремль и сообщил государю весть о мятеже. Дворовый человек мурзы Юсупова, Любимка, сказал слово и дело о том, что люди Морозова распускают по Москве непригожие слухи о царе: дескать, царь подметный!

Дворовому человеку Юсупова дали девяносто ударов палкой и сожгли. Доносу государь не поверил, ибо уже через день пожаловал Морозову документы на все земельные владения, которые погибли во время бунта и пожара. Более того, царь обещал по десяти рублей каждому, кто подпишет грамоту с просьбой о возвращении Морозова из ссылки.

Черкасский, пугнув царя, надеялся стать своим человеком во дворце, но ошибся.