Бенджамин Дизраэли - Адам Кирш
Что же заставило его так рано оставить школу? И снова ответы на этот вопрос нам дают только его автобиографические романы — «Вивиан Грей» и «Контарини Флеминг». В каждом из них герой начинает как одаренный и харизматичный юноша, наделенный всеми необходимыми качествами для успеха в насквозь политизированной атмосфере частной привилегированной школы. Вивиан Грей, пишет Дизраэли, был «подготовлен чуть ли не лучше любого из юных гениев, которых помнят спортивные площадки Итона или холмы Уинтона». Но, как и автору романа, ему не позволили посещать какую-либо из этих знаменитых школ. Любопытно, что Дизраэли приписывает такое решение матери Вивиана, чрезмерно опекающей сына, «одной из тех женщин, которых ничто в мире не способно убедить, что частная школа отнюдь не то место, где детей поджаривают живьем». Возможно, это еще один пункт из перечня его обид на Марию.
Вивиана посылают в небольшую школу, которой руководил Его Преподобие Даллас, где начинается его блистательный взлет. Он получает единодушное признание одноклассников: «До чего ж лихой парень! Весельчак! И готов на все!» Однако превосходство Вивиана вызывает неприязнь и зависть учеников из знатных семей, для которых он «мерзкий щенок». И такое отношение аристократов приводит к поражению «выскочки». Вивиан предлагает ученикам поставить спектакль, что идет вразрез со школьными правилами. Узнав об этом, учитель мистер Маллетт убеждает учеников не идти на поводу у какого-то «смутьяна-чужака», и это слово, чужак, мгновенно подхватывается недоброжелателями Вивиана: «„Долой чужака!“ — кричал Сент-Леже Смит; „Долой чужака!“ — горланила заранее подученная орава». Это необычное оскорбление побуждает Вивиана дать отпор обидчикам, и тут Дизраэли позволяет себе вдоволь потоптаться на своих оппонентах: «Как он бился! Точнейший прямой! Мгновенные блоки!» Но эта схватка кладет конец лидерству Вивиана, и через несколько страниц, после того, как он отомстил Маллетту, его изгоняют из школы.
Скудость сведений о детских годах Дизраэли не дает возможности сказать, имеет ли эта сцена какое-то отношение к действительности. Но когда мы видим, что она повторяется, причем в более жестком варианте, в «Контарини Флеминге», то всякие сомнения, что в ней выражено некое сокровенное переживание из личного опыта автора, исчезают. В этом более позднем и более серьезном романе, опубликованном Дизраэли в двадцать семь лет, герой также начинает как популярный в школе ученик, чье остроумие вызывает общее восхищение: «Каждое его слово встречалось взрывом смеха, каждая веселая нелепица — рукоплесканиями». Контарини особенно близок с юношей, которого называет Мусеем[23] и с которым его связывает романтическая дружба. Однако постепенно наступает отрезвление: он приходит к пониманию, что Мусей и другие друзья недостойны его любви: они самые обычные мальчишки, тогда как он — настоящий гений. Когда вся школа замечает, как переменилось отношение Контарини к Мусею, ученики выступают против него, и их «вождь» бросает ему вызов: «Ты можешь считать себя великим, но мы не вполне понимаем, к чему ты стремишься».
Вскоре, как и в «Вивиане Грее», выяснение отношений на словах переходит в схватку. Однако на этот раз Дизраэли описывает бой не столь живо и не использует боксерских терминов; перед нами тревожная, безотчетная ярость. Контарини уже не владеет собой и избивает противника чуть ли не до смерти: «Я кричал ему как безумный: „Подойди!“ <…> Как только он приближался, я каждый раз в бешеном прыжке пробивал его защиту и принимался молотить его по голове, пока мне не казалось, что кулак проникает в самый мозг; после десяти раундов он рухнул без чувств». Вскоре после этого Контарини навсегда покидает школу.
Сопоставляя эти два эпизода, трудно избавиться от мысли, что такая схватка — это своего рода символичная сцена, действительного или воображаемого противоборства, которое стало определяющим для первого опыта существования Дизраэли в английском обществе вне отчего дома. Он твердо уверен в собственном превосходстве или своей способности подчинять себе сверстников. Опасность же состоит в том, что именно очевидность этого превосходства вызовет враждебность его товарищей, которые будут видеть в нем «чужака». Признание такой исключительности в условиях небольшого однородного коллектива (как школа или парламент) вовсе не обязательно приносит успех, в некоторых случаях все обстоит как раз наоборот, что и ввергло в отчаяние Вивиана и Контарини.
Ни в одном из этих эпизодов (как и вообще в романах) не появляется слово «еврей». Но только в еврейском контексте переживания героев Дизраэли обретают смысл. Особенно это относится к роману «Вивиан Грей», где восклицание «чужак», нечастое в разговорной речи, прочитывется как эвфемизм слова «еврей». Неприязнь знатных отпрысков к наделенному умом Вивиану, отношение директора, который подозревает в нем «смутьяна», — все это вполне соответствует обычной атмосфере антисемитизма. В «Контарине Флеминге» недовольство вызывает гордость героя, его претензия на исключительность — еврейский стереотип, восходящий к образу Шейлока, хотя на самом деле задумчивое одиночество Контарини скорее роднит его с Байроном. А его пугающая ярость во время схватки воспринимается как внезапный выброс долго сдерживаемого гнева, накопленного за долгий опыт безответных оскорблений.
Есть все основания полагать, что за этими эпизодами кроется собственный опыт Дизраэли, полученный им в антисемитской атмосфере школьного двора. Хотя у нас нет письменных свидетельств относительно того, что происходило в Хайэм-Холле, поэт Роберт Саути в 1807 году описал, как травили евреев — он наблюдал это сам — в другой школе: «В пасхальное воскресенье мальчишки выбегали из школьной часовни, распевая „Он воскрес! Иисусу слава! Всех евреев ждет расправа“. <…> А однажды кто-то из них перерезал лямки у лотка еврейского уличного торговца, и его коврижки рассыпались по земле. Получив жалобу, директор школы спросил виновников, что они могут сказать в свою защиту, и тогда один из них выступил вперед со словами: „Но, сэр, разве они не распяли нашего Господа?“» Радикальный журналист Ли Хант припоминает тот же стишок, который слышал в своей школе в 1790-е годы, а также другой: «Сделай с салом бутерброд и засунь еврею в рот». Такой народный антисемитизм переходил из поколения в поколение
