Екатерина Сушкова - Записки

Я полюбила княгиню с каким-то благоговением и теперь еще вспоминаю о ней с признательностью; она очень любила матушку, так часто утешала ее, горевала с ней. Мне было семь лет, но я уже умела оценить, что княгиня добрее и выше многих женщин, — она не делала ни малейшего различия между своею дочерью и бедными сиротами.

Рано мать моя внушила мне дорожить своим собственным мнением и не менять его, несмотря ни на какие убеждения и преследования других.

Я свято храню эту привычку, так же как и всякий совет и малейшее слово моей матери; мне иногда думается, что под ее влиянием я была бы совсем другая; теперь же меня тяготит сознание, что я какое то невыработанное, недоконченное создание и мне становится грустно, почти стыдно самой себя, так хотелось бы мне все знать, все понимать, обо всем судить, — а перед теткой я не должна высказываться. Боже упаси, если бы она догадалась, что у меня есть о чем-нибудь собственное мнение, да еще совершенно противное ее взглядам на вещи и на людей.

Княгине очень захотелось иметь меня под своим крылышком, тем более, что Лидия и Пера (дочери ее) предпочитали меня другим малюткам; но несмотря на то отличное воспитание, которое я могла бы получить в ее доме, ни на все ее выгодные предложения (она тотчас же хотела положить 100 000 руб. ассиг. в ломбард и по смерти отказать 200 душ, как близкой родственнице), отец мой, подстрекаемый сестрами, остался непреклонен; матушка колебалась, ее пленяло богатство, но еще более пугала разлука со мной; однако же, если бы зависело от нее одной, она бы вверила меня попечениям княгини, лишь бы этим упрочить мою будущность.

Ах! когда бы она могла предвидеть, что скоро, и без пользы для меня, решено было нас разлучить, она бы вероятно употребила все старания, чтоб уговорить отца согласиться на просьбу княгини. Дом ее казался мне тогда каким то очаровательным замком, так он был огромен и богат, правда, позолота везде почернела, мраморные стены везде потрескались, штоф на мебели весь вылинял, обложенные галунами ливреи все были в пятнах, но все это я припомнила и обсудила впоследствии; даже сальные свечи в лакейской и в детских не удивляли меня, тем менее ливрейные лакеи, вяжущие чулки; у прабабушки в деревне старик Епифаныч также всегда сидел за чулком и продавал их на масло к своему образу.

Помню я очень детский маскарад у княгини, накануне нового года, помню по двум причинам: первое — на мне был чудесный жидовский костюм и я выиграла в лоттерею пропасть вещиц; вторая причина — на другой день умер от удара дедушка Василий Михайлович и на меня надели черное платье. Этот год замечателен для меня еще одним воспоминанием: осенью тетка Мария Васильевна С[ушко]ва[33] вышла замуж за кавалергарда Николая Сергеевича Б[еклешо]ва[34].

Пышная свадьба, наряд невесты, а главное, конфектный стол так и мелькают перед глазами.

Матушка устроила эту свадьбу; так как кавалергард был до невероятности застенчив и неразговорчив, так она за него и при нем объяснилась с невестой и распорядилась их свадьбой.

Неприятные обстоятельства принудили нас оставить Москву; родители мои были еще молоды, жили нерасчетливо, отец любил разгульную жизнь, матушка любила наряжаться; именье заложили, просрочили, надо было ехать в деревню уладить дело и жить поэкономнее. Задумали серьезно о моем воспитании, взяли гувернантку, женщину хитрую, злую, и что всего хуже, старую девку с сентиментальной головой и развращенным сердцем. Она вкралась в доверенность моей матери и она, бедная, не подозревая ее гнусных замыслов, вполне предалась ей. В этом только случае я не заступаюсь за мать свою: излишнее было рассуждать ей с постороннею о недостатках мужа. Первая обязанность, возложенная на женщин — стараться возвышать мужа в общем мнении и притворяться счастливой, сколько достанет сил и терпения.

Гувернантка передавала все слово от слова отцу, вероятно даже с прибавлениями: в этом был ее расчет, она посеяла недоверчивость, раздоры и все пошло в доме вверх дном. Необузданный характер отца довел несчастную мать мою до того, что она скиталась со мною трое суток в лесу; ночью мы украдкой приходили в село, чтобы переночевать в крестьянской избе, в отвратительной, удушливой нечистоте, вместе с крестьянскими детьми: хозяева со слезами умиления уступали нам бедный приют свой, а сами уходили спать в клеть, — между тем, как отвратительная гувернантка торжествовала и наслаждалась своими гнусными успехами, заняв в доме и в сердце отца место моей бедной матери. Прабабушка наконец усовестила отца и он послал дворню искать нас в лесу и просить возвратиться, в дом обещая быть воздержаннее. Но не надолго водворилось спокойствие; помню я одну страшную ночь, когда огромный, охотничий нож сверкал над головой моей несчастной страдалицы; страшно еще раздаются ее вопли в душе моей, и как будто теперь смотрю с отвращением на растрепанную гувернантку, неистово кричавшую, и с умилением благодарю слуг, боготворивших матушку, что исхитили ее невредимую из рук ослепленного и разъяренного мужа.

Огласка была на всю губернию. Суд вмешался в это дело, выпроводили гувернантку; деньги, ее кумир, удовлетворили ее жадность, с тех пор я о ней ничего не слыхала. Дедушка и прабабушка явились ангелами-мирителями между супругами; мать моя — добрая, кроткая, благочестивая — все простила; но не надолго водворилось спокойствие.

Мы опять переехали в Пензу. Редкий день проходил без ссоры и слез. Я любила мать мою, а отца только боялась и дичилась, что также много навлекало ей упреков и горя; а кто же виноват?.. Как многие ошибаются, думая, что дети не рассуждают и не умеют отличить жертвы от притеснителя.

Теперь я приступаю к самой горестной, самой ужасной минуте моей жизни. В одну ночь отец прибежал в детскую, вытащил меня и Лизу из кроваток, обернул нас одеялами и убежал с нами из комнаты; мать моя с воплями бросилась за нами; он ее оттолкнул, она взвизгнула и упала на лестнице; я тоже кричала и плакала, отец ударил меня, зажал мне рот, посадил нас в карету и отвез в трактир. Как я плакала всю ночь, как сокрушалась! Но как далека была от мысли, что меня навсегда разлучили с матерью. На другой день приехала к нам бабушка Екатерина Васильевна; она с отцом много кричала, бранилась, ссорилась. До моего слуха долетали только слова: «навсегда, Москва, сестра Прасковья, сестра Марья» наконец все утихло и меня позвали к бабушке; я уже сказала, что я не любила ее, но тут я с восторгом и слезами бросилась к ней на шею. — «Хочешь ехать ко мне? — спросила она. — «Да, да», — кричала я с исступлением, думая, что она отвезет меня к матери.

Бабушка перевезла нас к себе, отец поместился у нее во флигеле; она успокаивала меня ласками, запретила мне говорить с отцом о матери, обещая, что она со временем все уладит, и что скоро мы будем видеться с нею; я обещала во всем ее слушаться, любить ее, лишь бы она соединила меня с нею. Мне было восемь лет, но тут совершенно кончилось мое детство и я вступила в жизнь страдания и горя.