Ханна Ротшильд - Баронесса. В поисках Ники, мятежницы из рода Ротшильдов

Счастливым воспоминаниям Ники об отце всегда сопутствовала музыка. Возвращаясь с работы, Чарлз велел детям заводить граммофон и выбирать пластинку. Он любил и классику, и новаторов, Стравинского и Дебюсси, пленялся и свежей гармонией, рожденной в Америке, охотно слушал регтайм в исполнении молодого Скотта Джоплина. После Первой мировой появились новые пластинки: Чарлз приносил домой Бикса Бейдербека, первые записи Луи Армстронга с оркестром Флетчера Хендерсона, «Рапсодию в голубых тонах» Гершвина, и мелодии разносились по всему дому.

Хотя Виктора отправили в Харроу, формальное образование для девочек родители Ники считали излишним и с заведомой неприязнью относились к учителям. «Они представляли себе школу как в „Дэвиде Копперфилде“», – поясняла Ника. Думали, это подавляет в ребенке индивидуальность.

Ежедневно на запряженной пони коляске в усадьбу доставляли гувернанток, учивших в основном рукоделию и музыке. Девочек не подготовили даже к менструации, они понятия не имели о мужском половом органе. Иногда в доме гостили кузены Ротшильды, но посторонних детей они только мельком видели из окна машины или кареты. «Поблизости жили аристократические семейства, но они не приглашали к себе еврейских детей, разве что на массовые мероприятия», – вспоминала Мириам. Ника и ее сестры принадлежали к категории «жидов», «не таких, как все».

О школьных успехах Виктора остались документальные свидетельства, но никаких следов занятий Ники, не говоря уж о прочитанных ею книгах или написанных сочинениях. Мириам рассказывала мне: «Уроки были днем, с большими перерывами на игру. А в пять часов прикатывала коляска с пони и развозила гувернанток по домам. Когда меня лет в шестнадцать или семнадцать спросили, что мы проходили по истории, я ответила: "Дальше римлян мы не продвинулись"».

Наведавшись в семейный архив в Лондоне (он по-прежнему располагается в банке на Сент-Суизин-лейн), я прочесала записи в поисках хоть каких-нибудь упоминаний о Нике. Поиски затрудняла еще одна семейная мания – уничтожать все личные записи. Сохранялись лишь публичные документы, а они, как правило, детей не затрагивали. До сих пор помню, как обрадовалась, в кои-то веки заприметив имя Ники в книге посетителей за 1928 год: между именами ее сестер, герцога, министра и иностранного принца пристроился крупный, кудрявый росчерк: «Панноника Ротшильд».

Еще одно радостное открытие – альбом с фотографиями Ники, обнаружившийся в Эштоне. Стеллажи Мириам ломились от книг и других предметов. Фотографии родственников и знаменитостей чередовались с томами, написанными самой Мириам или ее друзьями. И вот в глубине одной из нижних полок я случайно наткнулась на альбом в темно-синем кожаном переплете с золотым тиснением «Панноника». Годами к нему никто не прикасался, альбом пах сыростью и забвением. Вокруг пригоршнями конфетти валялись мышиные катышки, но сам альбом, к счастью, грызунам не приглянулся. Внутри, на плотных страницах со следами времени, я увидела фотографии маленькой симпатичной девочки, которая с каждой страницей взрослела и превратилась в изумительно красивую девушку-подростка. Фотографии делались только официальные, в неизменном (увеличивался только размер) наряде: Ника всегда в белом кружевном платье, волосы аккуратно причесаны и перевязаны лентами, носочки всегда одной и той же длины. Но даже в этих парадных нарядах и позах девочка смотрит напряженно и пристально, словно бросая вызов камере: попробуй-ка передать ее суть, ее личность. Приметы времени и декорации блекнут рядом с ее яркой и дерзкой красотой.

Понемногу у меня сложилось представление о том, как прошло детство Ники. У детей Ротшильдов не только не было друзей за пределами семьи, но не было и возможности побыть наедине с собой. В доме работало тридцать с лишним слуг, еще как минимум шестьдесят – на ферме, в конюшне и садах. Дети спали в одной комнате с няней, ели в присутствии лакеев, стоявших у каждого за спиной, катались верхом в сопровождении грумов, ванну принимать помогали горничные, а на прогулку водили гувернантки. Сверх обычного набора – дворецкий, экономка, повара, лакеи, горничные, няни, грумы, садовники, шоферы – имелись такие должности для прислуги, о каких я никогда не слыхивала и даже вообразить себе не могла. Специальный парнишка отвечал за глажку цилиндров, а «грум салона» был вовсе не грумом, который при лошадях, а присматривал за произведениями искусства. «Запасной работник» проверял пожарные ведра, имелись специальные люди, заводившие часы и будильники, уничтожавшие вредителей и полировавшие решетки.

«Ничего другого я не знала и думала, что так устроен мир. Мне казалось, так будет всегда, это воспринималось как закон природы, как восходы и заходы солнца, – рассказывала о своих детских ощущениях Мириам. – Самая настоящая клетка, ни на йоту свободы. В том-то и беда: все было отлажено до совершенства, но для детей – сплошные повторы и скука».

Жизнь старших членов семейства Ротшильд, как большинства светских людей, задокументирована в придворной хронике The Times – тогдашнем аналоге журнала Hello! с тем отличием, что вместо сенсаций тут давалась самая безобидная информация («Леди Ротшильд выехала из Лондона в Тринг-Парк» или «Миссис Ротшильд приглашена на чаепитие к принцессе Александре») и торжественно перечислялись все участники больших приемов. Когда Эмма была помоложе – и пока Чарлз не начал уходить в себя, – большие приемы проводились в Тринге, обеды и ужины на несколько сот человек, живая музыка, празднества, представления. Нике запомнилось, как на какое-то мероприятие явился Альберт Эйнштейн и показывал детворе фокусы, в том числе снял с себя рубашку из-под пиджака.

Брак с Розикой помог лишь на время, потом на Чарлза вновь начало «накатывать». Вскоре после рождения Ники (в 1913 году) он впал в депрессию, порой по нескольку дней сряду не разговаривал. Поначалу родные делали вид, будто ничего не происходит. Чарлз выходил к семейной трапезе, но сидел в глухом молчании, а потом возвращался к себе в комнату и смотрел безучастно в окно или в свой микроскоп.

Чем дольше затягивалась Мировая война, тем глубже Чарлз погружался в апатию, и в конце концов семья уже не могла игнорировать ситуацию. После 1916 года он и его супруга не фигурируют в списках гостей ни на одном светском мероприятии: во второй половине этого года Чарлза отправили подлечиться в санаторий в Швейцарии. Но, хотя отправляли его для восстановления здоровья, запросами из банка Чарлза бомбардировали и там: то проблемы с пенсиями для старых служащих, то изменилась маркировка золотых слитков, какие-то выплаты в связи со смертью кузена Альфреда, продажа доли в Рио-Тинто – это я лишь малую часть перечисляю. А Чарлз тем временем пытался осуществить свою мечту создать природный заповедник: частная переписка отражает попытку приобрести в Эссексе землю для организации естественного парка.