Пьер Декарг - Рембрандт

Феноменальный Лука Лейденский был единственным художником Возрождения в Нидерландах. Мы видели в его «Страшном суде», как трудно ему писать обнаженные тела в пространственной перспективе. Но свет на его картине великолепен, а лица святых на заалтарной части озарены необычайной духовностью. Даже когда Лука Лейденский писал игроков в карты, он ни в чем не походил на своего фламандского современника Квентина Метсиса.

Метсис любил хватить через край в сатирическом изображении веселого разгула. Луку занимала показная бесстрастность игроков, он писал личности, спрятавшиеся за этими масками. Он не карикатуризировал, а выставлял их на свет с отчаянной решимостью, которая была сродни тайному отчаянию его героев. Если бы Рембрандту не были известны эти полотна, было бы непонятно, какими путями в Лейдене, начиная с XV века и до его времени, развивалась голландская самобытность и как разница в манере письма Метсиса и Луки Лейденского привела к тому противостоянию, которое характерно для Рубенса и Рембрандта. Но он видел эти картины в ратуше, где они появлялись одна за другой, выждав, пока утихнут опасные громы иконоборческой грозы 1566 года, которая обозначалась одним словом – Беелденсторм.

Что было известно юноше из современной живописи? Рядом с его домом и Белыми Воротами была большая площадь, засаженная липами. Там находились два тира. Такие были во всех городах. Туда приходили упражняться общества лучников и аркебузиров, которые составляли основу городской самообороны. Стрельба была развлечением, предоставлявшим повод для организации народных праздников, и тиры использовались также для собраний или банкетов, то есть были преимущественно местами публичных сборищ. Именно там установилась традиция писать групповые портреты. Хотя ее происхождение было, конечно, более древним. Еще в папистские времена граждане любили запечатлеться группой в память о совместном паломничестве к святым местам. Им нравилось, когда на картине было увековечено собрание гражданской самообороны. Голландия возникла из чувства сплоченности перед лицом природных явлений и внешних врагов. Образование товариществ способствовало развитию этого пристрастия к групповым портретам, в котором проявлялось желание служить по военной части с обязательными по такому случаю капитаном, лейтенантом, барабанщиком и знаменосцем. Это были картины, символизировавшие демократию. В делах, которые вершили мужчины. Женщины, занятые в благотворительных организациях, также не замедлили заказать свои групповые портреты. За написание картины каждый уплачивал свою долю. Следили за тем, чтобы имена позировавших были правильно написаны на холсте. Полотна выстраивались в залах длинными рядами.

Можно быть уверенным, что Рембрандт ходил поглядеть на то, что происходило в тирах, присутствовал при торжественной установке больших панно одинакового размера, примерно два метра в длину, смотрел на черные камзолы с синим отливом, оранжевые шарфы, белые жабо, куртки с прорезями на рукавах, в которые проглядывало белое и голубое, белые манжеты, голубые, красные, белые перья на больших черных фетровых шляпах, на все эти юные и старые лица на фоне знамен и металлически поблескивавших алебард и мечей.

Художник, запечатлевший все эти зрелища, Йорис ван Схутен, старше Рембрандта почти на двадцать лет, был большим умельцем. Он ни в чем не погрешил против сходства, отобразив орлиный нос бородача, желавшего быть изображенным в профиль, безмятежное лицо немного тучного капитана, – деньги были потрачены не зря. Йорис ван Схутен наверняка был терпимым человеком: в роте капитана ван Бростерхейзена один из офицеров, Давид Бальи, был художником, и живописец имел деликатность позволить ему написать свой автопортрет в ряду ополченцев.

В этом отношении в Лейдене поступали так, как и в прочих городах, например в Xapлеме. Только Харлем выбрал Франса Хальса, а в Лейдене был Йорис ван Схутен. В том-то и разница. Позировавшие для портретов в Лейдене, возможно, остались более довольны, чем заказчики из Харлема, но они не вошли в историю живописи.

Постиг ли эту разницу подросток, ученик? В Лейдене, где в ратуше складировали старые религиозные картины, современность должна была выражаться в развитии светской и республиканской живописи. Она предложит прекрасный сюжет – Tabula Cebetis (картина Кебеса) – в поучение ученикам Латинской школы. На картине в два метра длиной, хранившейся попеременно в учебных заведениях до передачи ее в 1937 году Национальному музею, изображена очаровательная особа, символизирующая город, перед аллегорическими фигурами Добра и Зла, Гения с рыжей бородой и Удачи в виде обнаженной дамы на сфере. Изображение вдохновлено произведением философа древности Кебеса, и для него нельзя было найти лучшего места, чем школа на Локхорстраат, где Рембрандт учился и куда снова пришел на торжественное открытие картины в 1624 году. Под ней также стояла подпись Йориса ван Схутена.

Более того, смело осуществляя программу поощрения светской живописи, в Лейдене пожелали воздать почести главному ремеслу – ткачеству, которое, дав работу двум тысячам человек, стало первым по значению промыслом в Нидерландах. Импорт. Экспорт. Лейденские изделия путешествовали по всем известным странам.

Каждый вид ткани – грубая шерсть, бумазея, сукно, саржа – естественно, производился особым цехом, в котором властвовали контролеры качества. Ни одна штука ткани не покидала города без проверки цехом. Изготовители саржи оказались самыми напористыми: они обратились к живописи, чтобы прославить свое ремесло. «Дом саржи» – помещение цеха, которое Рембрандт наверняка посетил, – был расположен довольно далеко от его собственного жилища. Надо было подняться к Рапенбургу, затем идти до самого Стенсхюра. Для этого просторного помещения цеховой старшина наметил большую серию из пяти полотен на темы торговли и производства шерстяных тканей. Открывалась она изображением фигуры, олицетворяющей Лейден и стоящей между старой Негоцией со сломанной прялкой и новой Негоцией с рогом изобилия. Чуть подальше, на другом полотне, превозносилась необходимость контроля – чести цеха. Все это было написано на античный лад – с обнаженными женщинами, херувимами, бюстами Гермеса. Мифологию знали. Однако фоном служил сам квартал: фасады Стенсхюра на канале, рынки, площади, ткачи, занятые всеми видами операций – мытьем руна, чесанием, прядением, крашением.

Ничто не было забыто. Осталось великолепное свидетельство об орудиях производства того времени, производственных операциях, труде мужчин и женщин. Это и дань уважения работникам и работницам.