Иван Чистяков - Сибирской дальней стороной. Дневник охранника БАМа, 1935-1936

Ночь. За окном мрак. Только разве что зная ощущаешь 30-метровую насыпь в 50 метрах. С грохотом, рассыпая снопы искр, проносится по мосту товарный поезд. Теплушка дымит маленькой трубой буржуйки. Едут призывники. Смотрят, наверное, на нас и думают: живут и здесь люди. Да, живет и здесь шалман — цыганский табор.

Годы впечатлений оставят свой след.

16 [ноября]

Двадцатишестиградусный мороз и ураганный ветер. Холодно. Холодно на улице и в помещении. Дом построен так, что в нем больше вентиляции, чем материалу. Вошедший завхоз сообщает:

— Ничего, ребята, не смущайтесь такого мороза, будет в два раза холодней.

Порадовал.

Как вредна нераспорядительность человеческая. Не сделали до морозов земляное полотно, теперь мучают людей, срубая 30-сантиметровый слой вязкой как олово мороженой глины.

Дни за днями катятся, а впереди? Я не имею желания служить в армии, да тем более в БАМе. Но что делать? Было бы хоть тепло в помещении, где можно отдохнуть. И этого нет. Один бок греет буржуйка, а другой мерзнет. Развивается какая-то беспечность: ладно, как-нибудь. А каждый прожитый день — кусок жизни, который можно бы прожить, а не прозябать. Здесь не с кем молвить слово, с з/к нельзя, со стрелками тоже, сживешься — уже не командир. Мы простая кобылка, по окончании строительства незаметно сойдем с арены. Вся или большая тяжесть строительства лежит на нас, т. е. на стрелках команд и комвзводах.

17 [ноября]

12 часов ночи. Дежурный вызывает стрелков для охраны на разгрузку балласта. Иду и я. Шалман. Вертушки нет и неизвестно когда будет. Люди мерзнут на 35° морозе. По существу я бы так не делал. Проложил бы второй путь, и по нему балласт и засыпку. Были вы ночью в тайге?

Так слушайте. Может быть, 300-летние дубы, оголены их ветки, как руки великанов, как щупальца, как лапы, как клювы допотопных чудовищ направлены куда-то в пространство, готовые схватить, смять всех, кто попадет.

Вы сидите у костра, и тени, покачиваясь, создают впечатление, что все эти конечности шевелятся, дышат, воодушевлены, живы. Тихий шелест оставшейся листвы, удары сука об сук еще больше наводят на мысли о циклопах и пр., и кажется, что вы слышите какую-то непонятную для вас разговорную речь. Вы слышите вопросы и ответы на них.

Вы слышите мелодию и ритм. Пламя костра на какие-нибудь 3–5 метров пробивает темноту, а искры наподобие длинных светящихся червяков летают в воздухе, кружась, сталкиваясь и обгоняя друг друга. Лицо вашего товарища, сидящего напротив, ярко освещенное костром на темном фоне ночи с бегающими тенями от носа, от козырька шлема — театрально. Нет желания и как-то неудобно громко разговаривать. Хочется сидеть, дремать и слушать шепот леса.

18 [ноября]

С утра еду на 13-ю ф-гу верхом.

Прислали малолеток — вшивые, грязные, раздетые. Нет бани, нет, потому что нельзя перерасходовать 60 руб. Что выйдет по 1 коп. на человека. Говорят о борьбе с побегами. Ищут причины, применяют оружие, не видя этих причин в самих себе. Что тут — косность, бюрократизм или вредительство? Люди босы, раздеты, а на складе имеется все. Не дают и таким, которые хотят и будут работать, ссылаясь на то, что промотают. Так не проматывают и не работают, а бегут.

19 [ноября]

Какой-то пустой день. Апатия и безразличие. На политзанятиях, на вопрос «Кто такой Блюхер?» ухитрились ответить: «Бывший комиссар 2-х путей!»

20 [ноября]

Сегодня побег. Убежал К. Р. 58–8. Унес же черт. Холод, без денег. На что надеется? Другое дело рецидив, тот добудет.

Пусто. Может быть, в дальнейшем так пусто всегда будет. Привыкнешь, и все будет казаться обычным, нормальным.

Собираемся на завтра на охоту, что же будет.

Политрук обещает найти коз. Посмотрим.

21 [ноября]

5,15 ч. утра слышно, как по мосту идет поезд и, наверное, стучит тормозная колодка. Только задремал, дежурный сообщает:

— На 752-ом крушение!

— Какого поезда?

— Не знаю.

Вскакиваешь, забыв все.

— Командир отделения! Четыре человека на аварию, остальные завтракать, позавтракают, пришлете смену.

— Есть, т. командир!

Последний скат платформы, груженной лесом, вылетел на мосту, и упавшая платформа поломала все брусья. Как не свалились вагоны, не знаю. Протащившись еще километр, часть поезда с разбитой платформой оторвалась, загромоздив путь. Машинист, проехав до станции с 0,5 километра, принял жезл и на проход. Остановили у выходного семафора. Раскидали бревна, подняли один конец платформы на вагонетку и на разъезд.

Сорвалась охота, но все же пошли. Завхоз и я. Если посмотришь на сопку, то снега не увидишь. Трава выше роста человека. Болото. Много следов коз. Кажется вот, вот, рядом сопка, а до нее 5 километров. Страшно все же в дубовом лесу зимой. Непривычно для человека из России. Я даже не видал, как проскакали две козы. Завхоз видел, но стрелять нельзя — боялся, что убьет меня.

Хочется спать.

22 [ноября]

Жизнь на колесах. Собрались ехать в Архару. Ехать — это надо, конечно, понимать относительно.

Так и на сей раз. Предварительно — 5 километров пехом до подъема, где поезд идет тихо и можно вскочить на ходу. Оставшиеся 12 км на «Экспрессе», что возит дрова и лес, с ветерком. Политрук вспоминает Соловки. Власть «Соловецкую, а не Совецкую». […]

Бывает же дурацкое положение, и никакой устав не подберешь.

Я приехал в «абиссинке» и, наверное, хорош, потому что начальник спрашивает:

— Что это такое?

Собрались смотреть помполит, адъютант и весь штаб. Тут еще пом нач ВОХР по политчасти. Что ответишь? Взяли с писаря штаба шлем и надели на меня. У парня в этом шлеме было утешение, и этим сглаживалась его жизнь. А тут так просто и легко разрушилась одна из утех и радостей. Мое положение как командира. Я бы так не сделал.

23 [ноября]

Еще один день списан с жизни без цели благодаря военной дисциплине. Что, если прочитает 3-я часть или политчасть эти строки? Они поймут со своей точки зрения.

Иду по производству, работают женщины. Ругаются и малым и большим загибом и сибирской трелью. Черт возьми, до чего может опуститься женщина. Они площадную ругань считают за шик, за ухарство. Испытываешь отвращение как к женщине. Здесь и Соловецкая власть уместна.

А природа чарует своей красотой, своей дикостью. Необъятно далеко уходит склон сопки, теряясь в лиловой дали. Дрожь пробегает по телу, чувствуя этот простор, эту малонаселенность, эту не тронутую еще человеком природу. За ближней сопкой — сопки, дальше еще сопки, еще и еще и, насколько хватает воображения, до самого Ледовитого океана. Чувствуешь, что ты хозяин всего этого. Хочешь — селись и живи, сей, паши, коси, сколько хочешь, сколько можешь, без предела и без края.