Деррида - Бенуа Петерс
Самым любимым его занятием остается чтение. С шестого класса, когда он впервые услышал, как г-н Лефевр восхищался Андре Жидом, его любовь к литературе только росла. Это страсть, которую он взращивал в одиночку, все более свободно и независимо от школьных обязательств. Дома родители разделили веранду на две части, чтобы у Жаки была своя комната. Он запирается там, читая часами напролет. Над своей кроватью он водружает полки с маленькой библиотекой, состоящей из любимых книг. Небольшие карманные деньги, которые он получает, тут же уходят на книги.
Я вырос в доме, где книг было мало: кое-какие плохие романы, которые я прочел, Поль Бурже… вот и все. Первые книги я купил в Алжире на деньги, которые отец давал мне на неделю. Поэтому это был был абсолютный фетишизм. Над кроватью у меня стояли «Цветы зла», Жид, которого я просто обожал, у меня было десять его книг, потом пятнадцать, двадцать[67].
После «Яств земных» он влюбляется в «Имморалиста», «Узкую дверь», «Болота» и «Дневник». «Для меня это был не романист, а моралист, который говорил нам, как жить»[68], – объяснит он позже. Несомненно, Жаки знает, что Жид жил в Алжире в то самое время, когда он с таким рвением погружается в его труды. Прибыв в Алжир 27 мая 1943 года, писатель месяц спустя обедает в Эль-Биаре на вилле, которую занимает генерал де Голль. В следующие месяцы, поселившись на улице Мишле у своего друга Жака Эргона, Жид порой играет в шахматы с Сент-Экзюпери. Жаки мог бы пересечься с тем, кого он с такой страстью читает.
Но вскоре его захватывают и другие авторы. Руссо, о котором он узнал в школе, очень рано становится одним из любимейших авторов: он читает и перечитывает «Исповедь» и «Прогулки одинокого мечтателя». С 13 или 14 лет, словно бы следуя совету Жида, он погружается в книгу «Так говорил Заратустра», а затем и в другие работы Ницше, что способствует еще большему отдалению от иудаизма его детства.
Он любит Ницше не меньше Руссо, пусть они и не похожи: «Я очень хорошо помню этот спор внутри самого себя, я пытался примирить их, я восхищался ими обоими, я знал, что Ницше был безжалостным критиком Руссо, и спрашивал себя, как можно быть одновременно ницшеанцем и руссоистом»[69].
Хотя Жаки читает запоем, он почти не интересуется классическими романами. С такими авторами, как Дюма, Бальзак, Стендаль или Золя, он знаком лишь поверхностно. Зато его очаровывает Поль Валери как поэт и эссеист. И Камю – хотя он цитирует его не так часто, его он тоже любит: точно так же, как в «Яствах земных» или «Имморалисте», в «Свадьбе» или только что вышедшем «Постороннем» он обнаруживает едва ли не волшебную встречу французской литературы, «опыта мира, чувственно никак не соприкасавшегося с тем, где мы жили»[70], и его собственного универсума[71].
Среди книг его отрочества нельзя не отметить и Антонена Арто, хотя тогда были доступны лишь немногие его тексты.
Если попытаться вспомнить, когда мне впервые попалось имя Антонена Арто, это, несомненно, было при чтении Бланшо, который ссылался на «Переписку с Жаком Ривьером». Я тогда прочел эти письма Арто и в силу определенной идентификации начал симпатизировать этому человеку, который говорил, что ему нечего сказать, что ничто ему не было продиктовано, хотя в нем, однако, жила страсть, влечение к письму, а потом, несомненно, и к театру…
Откуда все-таки взялась эта юношеская идентификация с Арто? В подростковом возрасте (который продлился до 32 лет) мне страстно захотелось писать, но я не писал, у меня было это чувство пустоты: я знал, что мне надо писать, я должен писать, но в глубине души у меня не было ничего такого, что не было бы похоже на уже написанное. Когда мне было 15 или 16 лет, я помню, что у меня появилось ощущение протейности – это слово я нашел у Жида, и оно мне очень нравилось. Я мог принять какую угодно форму, писать в какой угодно тональности, хотя и знал, что она не моя; я отвечал на то, что от меня ждали, или же я находил себя в зеркале, которое протягивал мне другой. И говорил себе: я могу написать все, следовательно, я ничего не могу написать[72].
Как и многие другие подростки, он ведет личный дневник, заполняя маленькие школьные тетради автобиографическими признаниями и размышлениями о прочитанном. Еще он любит писать на скатерти из розовой бумаги, которую кладут на стол, а потом вырезать из нее понравившиеся фрагменты. Хотя роман влечет его меньше, это не мешает ему придумать в 15 лет сюжет о похищении дневника и шантаже.
В это время Жаки очень интересуется литературной жизнью. Как преданный адепт, он читает журналы и литературные приложения, порой вслух. Необходимо отметить, что столица Алжира стала к концу войны и в начале послевоенного периода своего рода второй культурной столицей Франции. Эдмон Шарло, опубликовавший первые книги Камю, основал в конце 1942 года серию «Книги Франции времен войны»; он переиздает в ней «Молчание моря» Веркора, а потом издает «Воображаемые интервью» Жида, «Армию теней» Кесселя, а также произведения Жюля Руа, Макса-Поля Фуше и многих других. Журнал L’Arche, которым руководит кабильский поэт Жан Амруш, считает себя соперником «Нового французского журнала» (NRF), запятнанного коллаборацией. В 1947 году Эммануэль Робле основывает Forge, в котором вскоре постоянными авторами становятся такие писатели, как Мохамед Диб и Катеб Ясин[73].
Деррида пишет в этот период стихотворения, которые, по его словам, позже он будет презирать и попытается их уничтожить, за исключением одного, процитированного в «Похоронном звоне»: «Glu de letang lait de ma mort noyée» («Клей пруда молоко моей утонувшей смерти»)[74]. Но в те годы он обращается в некоторые журналы. В марте 1947 года Клод Бернади, редактор Périples, revue de la Méditerranée, заверяет его, что испытал «истинное удовольствие», прочитав эти стихи: «У вас замечательный талант, над которым вы обязательно должны работать»[75]. Он обещает опубликовать одно из стихотворений в следующем номере журнала, но Périples перестает выходить до того, как этому обещанию было суждено сбыться. Впрочем, в тот же год были изданы некоторые другие тексты в небольших журналах, которые
