Пятьдесят восемь лет в Третьяковской галерее - Николай Андреевич Мудрогель
Каждый праздник он с утра начинал объезд мастерских художников - Прянишникова, В. Маковского, Архипова, Сурикова, Репина…
Архипов как-то раз мне рассказывал: «Пришел Третьяков ко мне, давай рыться везде, вытащил даже картину из-за шкафа». Так что у художников Третьяков заглядывал всюду, даже за шкафы и т. д.
У многих за день побывает. Он знал всегда, кто над чем работает. О картинах Сурикова и Репина он уже говорил, когда они были в эскизах.
В Москве за купленными картинами обычно ездил я. Новую картину Третьяков несколько дней держал у себя в рабочей комнате. Обычно во время работы он нет-нет да и взглянет на нее.
И не только взглянет. Каждую картину он изучал со всех сторон: он знал, на каком холсте она написана, какими красками, какой у нее подрамник, даже какими гвоздями прибита к подрамнику.
С нами советовался он, какую раму дать картине. Тогда в Москве работал рамочник - француз Мо, очень опытный мастер. Третьяков призывал его, с ним советовался и ему заказывал раму.
Затем начинались поиски места для картины на стенах галереи.
Экспозиция была самое больное место Третьякова. Каждую картину он старался так повесить, чтобы она не потерялась. Это бывало трудно, потому что картины поступали постоянно и все лучшие места уже бывали заняты. Тогда начиналась перевеска.
Почти всегда - день и ночь - он думал, как лучше развесить картины. Иной раз позовет в рабочие часы:
- Вот что, Коля, не повесить ли нам Саврасова в пятом зале во втором ряду, возле угла? Подите, примерьте.
Я иду, примеряю… Иногда ночью позовет, скажет: «Такую-то картину повесить там-то». А утром, чем свет, опять зовет: «Нет, повесить ее там-то, лучше будет. Я во сне видел, что она уже висит именно там, и мне понравилось».
Помню, особенно долго искали места для картины Касаткина [53] «Шахтерка» и картины Поленова «Больное дитя». Та и другая были написаны в темных тонах. Сначала их поместили в верхнем этаже с верхним светом. Картины стушевались. Перенесли в нижний этаж с боковым светом. Стало лучше. А картину Касаткина «Смена шахтеров» пришлось поместить на отдельном мольберте-стойке под косым светом, и тогда глубина ее увеличилась. Некоторые картины Верещагина тоже были помещены на мольбертах под косым светом. Верещагин остался очень доволен.
Третьяков очень заботился, чтобы в галерее всегда была ровная температура, чтобы повышение и понижение колебалось не больше как в пределах двух градусов. Мы должны были тщательно наблюдать за этим. Если температура поднималась выше или падала ниже, он устраивал нам выговор за это. Иногда среди ночи он со свечой в руках обходил залы и смотрел на термометры. Мы с Ермиловым спали обычно в галерее на походных кроватях. Заслышав шаги, мы поспешно одевались и шли ему навстречу. И втроем обходили залы. Иногда заметишь: температура ниже, а он уже начал обход. Тогда я бегу вперед, снимаю градусники со стен, встряхиваю их, чтобы «наколотить» нужную температуру. Иначе беда - выговор! А выговор, хоть и ровным тоном, хоть и вежливо, но всегда так, что до пяток проберет. Особенно он часто делал обходы по ночам во время зимних холодов. Очень боялся, чтобы картины не «озябли».
Летом он требовал, чтобы мы настойчиво воевали с мухами, копотью и пылью. Если откроем форточку, то непременно нужно было вставить в нее сетку. Он приказал нам строго следить, чтобы посетители не приходили со съестными припасами: «Иначе мухи разведутся». А так как всякую еду приносили с собой копировщики, с ними нам приходилось сильно воевать. И некоторые посетители приносили. Один мальчик, например, постоянно приходил со сдобными булками. Ходит по залам, смотрит на картины, изучает, а сам жует. Я ему раз заметил, два напомнил, а потом выпроводил из галереи. Этот мальчик - Петя Кон-чаловский - ныне известный художник, заслуженный деятель искусств Петр Петрович Кончаловский.54 Встречаясь в галерее теперь, он мне иногда напоминает: «А помните, как вы меня прогоняли из галереи?»
Картины, рисунки и акварели Павел Михайлович приказывал всемерно беречь также от солнечных лучей, теплого и сырого воздуха. Удаление пыли с картин производили только старейшие опытные служащие (то есть мы с Ермиловым) с помощью пуховых кистей. Удаление пыли со скульптуры производили с помощью мехов и пуховых кисточек. Промывка картин и скульптур допускалась в очень исключительных случаях.
Снимать картины со стен без самой крайней надобности не разрешалось:
- Не беспокойте картину напрасно! - говорил Третьяков, будто о живом существе.
Фотографировать можно было только до того, как картину повесят, или уже прямо на стене. У нас был заведен высокий штатив для фотографических аппаратов, чтобы можно было фотографировать картину, висящую высоко. Лишь бы не сдвигать ее с места, не тревожить.
ТРЕТЬЯКОВ И ХУДОЖНИКИ
Если Павел Михайлович так уважительно и с такой любовью относился к картинам, то с каким же чувством он должен был относиться к художникам! И на самом деле, художники для него были какие-то высшие люди, носители какой-то великой правды. Еще маленьким мальчиком я помню: в доме Третьяковых все говорили о художниках, как о самых достойных людях в мире.
- Художник пришел! Художник приехал! - с восторгом и трепетом говорили во всем доме и во дворе - кучера, горничные, служащие конторы.
H. В. Неврев. Воспитанника. 1867.
Сам всегда серьезный, малоразговорчивый, Павел Михайлович вдруг оживлялся, он особенно любезно говорил с художником, как никогда и ни с кем. При встрече с художником обычно троекратно целовался.
В. Г. Перов. Конец 1860-х гг.
На первых порах нас всех, помню, удивляло: к нам в галерею едут и великие князья, и графы, и генералы, выражают желание видеть Павла Михайловича, познакомиться с ним, поговорить, а он приказывает сказать: «его дома нет», «выехал неизвестно куда». А придет художник - нет ему гостя дороже. И к себе в кабинет пригласит (а обычно звал к себе других лиц редко), и в дом поведет, во второй этаж, к своей семье, где Вера Николаевна угощает завтраком.
Художник Неврев [55] был первым старейшим другом,
