Григорий Бакланов - Южнее главного удара
Но они настолько уже отошли от передовой, так оба сейчас были уверены в своей безопасности, что продолжали идти не тревожась. "Здесь, значит, вторую линию обороны строят",- решил Пономарев с удовлетворением. А Долговушин поднял вверх сжатые кулаки и, потрясая ими, закричал тем, кто стрелял из траншеи.
- Э-ей! Слышь, не балуй!
И голос у него был в этот момент не робкий: он знал, что в тылу "баловать" не положено, и в сознании своей правоты, в случае чего, мог и прикрикнуть.
Действительно, стрельба прекратилась. Долговушин отвернул на ходу полу шинели, достал кисет и, придерживая его безымянным пальцем и мизинцем, принялся свертывать папироску. Даже движения у него теперь были степенные. Скрутив папироску, Долговушин повернулся спиной на ветер и, прикуривая, продолжал идти так.
До кукурузы оставалось метров пятьдесят, когда на гребень окопа вспрыгнул человек в каске. Расставив короткие ноги, четко видный на фоне неба, он поднял над головой винтовку, потряс ею и что-то крикнул.
- Немцы! - обмер Долговушин.
- Я те дам "немцы"! - прикрикнул старшина и погрозил пальцем.
Он всю дорогу не столько за противником наблюдал, как за Долговушиным, которого твердо решил перевоспитать. И когда тот закричал "немцы", старшина, относившийся к нему подозрительно, не только усмотрел в этом трусость, но еще и неверие в порядок и разумность, существующие в армии. Однако Долговушин, обычно робевший начальства, на этот раз, не обращая внимания, кинулся бежать назад и влево.
- Я те побегу! - кричал ему вслед Пономарев и пытался расстегнуть кобуру нагана.
Долговушин упал, быстро-быстро загребая руками, мелькая подошвами сапог, пополз с термосом на спине. Пули уже вскидывали снег около него.
Ничего не понимая, старшина смотрел на эти вскипавшие снежные фонтанчики. Внезапно за Долговушиным, в открывшейся под скатом низине, он увидел санный обоз. На ровном, как замерзшая река, снежном поле около саней стояли лошади. Другие лошади валялись тут же. От саней веером расходились следы ног и глубокие борозды, оставленные ползшими людьми. Они обрывались внезапно, и в конце каждой из них, где догнала его пуля, лежал ездовой. Только один, уйдя уже далеко, продолжал ползти с кнутом в руке, а по нему сверху безостановочно бил пулемет.
"Немцы в тылу!" - понял Пономарев. Теперь, если надавят с фронта и пехота начнет отходить, отсюда, из тыла, из укрытия, немцы встретят ее пулеметным огнем. На ровном месте это - уничтожение.
- Правей, правей ползи! - закричал он Долговушину. Но тут старшину толкнуло в плечо, он упал и уже нe видел, что произошло с повозочным. Только каблуки Долговушина мелькали впереди, удаляясь. Пономарев тяжело полз за ним следом и, подымая голову от снега, кричал: - Правей бери, правей! Там скат!
Каблуки вильнули влево. "Услышал!" - радостно подумал Пономарев. Ему наконец удалось вытащить наган. Он обернулся и, целясь, давая Долговушину уйти, выпустил в немцев все семь патронов. Но в раненой руке нe было упора. Потом он опять пополз. Метров шесть ему осталось до кукурузы, не больше, и он уже подумал про себя: "Теперь - жив". Тут кто-то палкой ударил его по голове, по кости. Пономарев дрогнул, ткнулся лицом в снег, и свет померк.
А Долговушин тем временем благополучно спустился под скат. Здесь пули шли поверху. Долговушин отдышался, вынул из-за отворота ушанки "бычок" и, согнувшись, искурил его. Он глотал дым, давясь и обжигаясь, и озирался по сторонам. Наверху уже не стреляли. Там все было кончено. "Правей ползи",вспомнил Долговушин и усмехнулся с превосходством живого над мертвым.
- Вот те и вышло правей...
Он высвободил плечи от лямок, и термос упал в снег. Долговушин отпихнул его ногой. Где ползком, где сгибаясь и перебежками, выбрался он из-под огня, и тот, кто считал, что Долговушин "богом ушибленный", поразился бы сейчас, как толково, применяясь к местности, действует он.
Вечером Долговушин пришел на огневые позиции. Он рассказал, как они отстреливались, как старшину убило на его глазах и он пытался тащить, его мертвого. Он показал пустой диск автомата. Сидя на земле рядом с кухней, он жадно ел, а повар ложкой вылавливал из черпака мясо и подкладывал ему в котелок. И все сочувственно смотрели на Долговушина.
"Вот как нельзя с первого взгляда составлять мнение о людях,- подумал Назаров, которому Долговушин не понравился.- Я его считал человеком себе на уме, а он вот какой, оказывается. Просто я еще не умею разбираться в людях..."
И поскольку в этот день ранило каптера, Назаров, чувствуя себя виноватым перед Долговушиным, позвонил командиру батареи, и Долговушин занял тихую, хлебную должность каптера.
ГЛАВА V
О ТЕХ, КОГО УЖЕ НЕ ЖДУТ
Неопределенный красноватый свет стоял над горизонтом, и небо на юге вздрагивала от вспышек. В той стороне, ближе к Балатону, по-прежнему гремел бой. А перед городам Секешфехерваром установилась тишина. Местами пехота отошла, и высота, которую оборонял Богачев, уступом выдавалась теперь в сторону немцев. Отсюда был виден силуэт города, черным на красном зареве, с острыми, как наконечники копий, крышами домов.
Богачев не мог хорошо знать обстановку: связи с батареей давно уже не было. В темноте немцы продвигались ощупью, то там, то здесь внезапно вспыхивал яростный ночной бой, искрами летали трассирующие нули. Так на залитом пожарище вдруг вырвется пламя из груды обугленных головней, спадет и снова вырвется в другом месте. Цельной обороны не существовало, держались отдельные высоты, отдельные укрепления. Богачеву известно было лукавое чувство, которое всякий раз смущает в бою, если тебе самому приходится решать: отойти или остаться? Но он провоевал войну, не раз отступал, наступал, был в окружении, он не мог не понимать: пока держится его высота, другая такая же, третья - у немцев руки связаны. И он держал высоту.
К ночи из бойцов осталось в живых четверо, пятый - Ратнер, Богачев шестой. Все было разрушено артиллерийским обстрелом, все переломано, траншеи местами засыпаны. Последний телефонист сидел, охватив колени, опершись на них лбом. Рукав шинели натянулся, обнажив толстые круглые часы с мутноватым стеклом, сделанным из координатной мерки. Он потряс связиста за плечо:
- Эй, солдат, войну проспишь!
Тот, мягко качнувшись, повалился на бок. И тогда только Богачев увидел на бруствере неглубокую воронку от мины.
"Так... Этот отвоевался".
И по часам убитого сверил свои часы. Днем, когда выбивали немцев с высоты, его собственные часы стали от удара, и теперь он не доверял им.
В половине первого за немецкими окoпами возник пожар. Пожар все светлел, ширился: всходила луна. Стало видно теперь косо торчащее из земли черное крыло самопета.
