Моисей Мейерович - Шлиман

Моисей Ликманович Мейерович

Шлиман

Дело жизни Михаила Мейеровича

Моисей Ликманович Мейерович… Мы, редакторы издательства детской литературы, где мы все работали тридцать лет назад, называли его Миша Мейерович, а еще чаще — просто Миша, потому что мы все его очень любили: он был нашим товарищем, нашим другом, он, самый молодой в нашем поколении, был самым серьезным и самым непримиримым из всех нас.

Он выходит из тьмы воспоминаний и становится рядом со мной — худой, нервный, очень серьезный, но всегда горящий тем пламенем, которым он отличался от всех нас: легкомысленных, склонных к шуткам, иногда, может быть, чересчур беспечных.

Он приходит как строгий пристрастный судья, чтобы спросить: что вы сделали здесь без меня?

Что я могу ему ответить? Сказать, что слишком мало осталось от нашего поколения, что очень многие не прошли через жестокую ночь войны и остались лежать в лесах и вдоль дорог — под снегом и дождем? Я сам, по возвращении с фронта, долго вычеркивал многие имена — и самого Миши, и Миши Гершензона, и Феди Пушкарева, и Кости Кунина, — да, много их было, его товарищей по работе. Теперь их имена, выбитые золотом, можно прочесть на стене в коридоре издательства «Детская литература».

Каждое поколение стремится к подвигу, но в зависимости от эпохи находит его по-своему.

Если бы юность Миши Мейеровича выпала на первые годы революции, он был бы в числе тех комсомольцев, что, еще не достигнув совершеннолетия, уходили добровольцами на фронты гражданской войны. Десять лет спустя он строил бы город Комсомольск или отправился бы зимовать в Арктику. Но в середине тридцатых годов фронтом стала наука, и он был ее верным и смелым бойцом. Он сражался на том участке, который назывался исторической наукой, а ее оружием была археология.

В те времена мы называли таких людей несгибаемыми большевиками. Ничто не могло его сломить — ни трудности, ни горе, ни беда. Даже несправедливость не ожесточала его, и только беда друга делала его непримиримым. На его долю не выпало легкой жизни: только тяжкий, хотя и вдохновенный труд, скупые слезы о погибших друзьях и кровь, которую он пролил за ту страну, которая его воспитала и сделала настоящим человеком.

Он искал в жизни подвига, и он нашел его в подвиге ученых, которые отдавали все свои силы, а иногда и жизнь для того, чтобы открыть людям целый мир наших далеких предков, людей рассвета и молодости мира. Нет, это не было копанием в архивной пыли, это было возрождением древнего человечества, столько столетий живущего в памяти людей в бессмертных образах героев народного эпоса. Это было открытием нас самих.

Свои замыслы и мечты Михаил Мейерович вложил в книгу, которой суждено было — увы! — остаться его единственной книгой: «Шлиман».

Генрих Шлиман, знаменитый немецкий археолог, был с детства захвачен великой и страстной мечтой. Он наизусть знал «Одиссею» и «Илиаду» Гомера и «Энеиду» Вергилия. В детстве он познакомился с ними в плохом немецком переводе, но позже, уже будучи взрослым, выучил древние языки, чтобы читать и перечитывать свои любимые поэмы. Он страстно верил, что народ не может ошибаться, что описанные Гомером Троя и ее «меднобронные» защитники и противники действительно существовали — такие, как о них рассказано в «Одиссее» и «Илиаде», быть может лишь немного приукрашенные сказителями и певцами. И Шлиман преследовал в своей жизни лишь одну-единственную цель: найти и откопать исчезнувшую Трою, вывести ее на свет солнца, сделать это погибшее сокровище достоянием всего мира — ведь не могли за три-четыре тысячелетия искрошиться циклопические стены несокрушимой крепости, в которую враги могли проникнуть лишь внутри троянского коня, не могли распасться бронзовые ворота даже под действием всесокрушающего пожара, не могли полностью погибнуть оружие защитников и сокровища Приама, даже если город подвергся разграблению!

Дипломированные ученые часто упрекали Шлимана в том, что он является самоучкой, что ведет свои раскопки ненаучно. Но за то, что получали эти строгие и непримиримые профессора в университете почти без труда, Шлиман заплатил ценой всей своей жизни. Куда ему, сыну полунищего померанского пастора, было думать о раскопках, которые стоили огромных денег! И все же он не сдавался. Он объехал весь свет, занимался торговлей в Петербурге и стоял у прилавка в Америке, спекулировал домами в Париже и, нажив миллионное состояние, все потратил на раскопки. Он построил в Афинах роскошный особняк, который стал его штаб-квартирой, а сам, под нестерпимо палящим южным солнцем, проводил месяцы на холме Гиссарлык, под которым, по его мнению, была похоронена Троя.

Да, он часто ошибался, но учился на своих ошибках, а его противники, высоколобые профессора, никогда не ошибались, потому что не занимались археологическими раскопками, этим «делом землекопов». Шлиман изучил пятнадцать языков, писал книги по-немецки, по-английски и по-французски. Он был страстным пропагандистом своих открытий, и вот изумленному миру открылась совсем новая, никому не ведомая цивилизация, которая не знала железа, но была пышной и великолепной, как золотые и серебряные сосуды и украшения Приамова клада, как бронзовое и медное оружие троянских воинов, как Львиные ворота в Микенах!

Но пусть об этом читателям расскажет сам Мейерович, который мог часами говорить об этом и был не меньшим энтузиастом археологии, чем сам Шлиман!

То были годы, когда все Средиземноморье, сбросив с себя покрывало из пепла и праха, внезапно появилось на свет, как Афродита, рожденная из морской пены. Артур Эванс, идя по пути Шлимана, отрыл в начале нашего века на острове Крите город Кносс и в центре его огромный дворец. Это была яркая и своеобразная постройка со сложной и свободной планировкой, с сотнями комнат. Трехэтажное здание, построенное из кирпича-сырца, с деревянными переплетами, освещалось световыми двориками, а этажи были связаны лестницами, украшенными деревянными колоннами. Пышные и яркие фрески украшали стены: дельфины и рыбы, лилии и ветки с зелеными листьями расползались по стенам. Во дворце были водопровод и ванные, фаянсовые статуэтки изображали женщин в кринолинах со змеями в руках, осьминоги с горящими глазами обнимали причудливые вазы своими щупальцами. На фресках, нагнув голову, мчались криворогие быки, и юноши с тонкими талиями взвивались над их спинами в головокружительных прыжках. Это был знаменитый Лабиринт греческих мифов, а бык — Минотавр, божество, почитаемое древними критянами. Снова, в который раз, археология нашла подтверждение народных сказаний.