Острова - Григорий Михайлович Кружков

Григорий Кружков

ОСТРОВА

(сборник)

Москва

Текст

2020

Художник А. Иващенко

В оформлении обложки использованы фотографии Джеймса Джойса, Шеймаса Хини и Арсения Тарковского, а также фрагмент картины Дж. Милле «Детство сэра Уолтера Рэли»

© Григорий Кружков, 2020

© ИД «Текст», 2020

* * *

Память, я полагаю, есть замена хвоста, навсегда утраченного нами в счастливом процессе эволюции.

Иосиф Бродский

* * *

Для первооткрывателя Тихий океан самое грибное место и есть. Капитан Джеймс Кук столько наплавался по этим южным морям, что, подобно как грибник после целого дня в лесу, и во сне открывал новые острова.

Из записок И. Ф. Крузенштерна

Предисловие

О людях, которые пишут повести и романы, я всегда думал с каким-то даже не изумлением, а суеверным страхом, словно о колдунах. Как они могут выдумать все это из головы: кто, куда и зачем пошел, и что подумал на ходу, и кого встретил, и какое с ним приключилось счастье или несчастье. Я бы ни за что так не смог, хоть меня озолоти. Сказки — другое дело, но ведь это просто враки — как сидеть на лавочке и плести всякую околесицу. Нет, врать — это не придумывать, а показывать фокус с резинкой, совсем не то, что по-настоящему колдовать.

Когда я думаю об этом таинственном, магическом ремесле, мне представляется картинка, запомнившаяся с детства: стоит голубятник посреди двора и смотрит в небо. Он в штанах и майке, из-под которой вылезает голое пузо, в зубах у него прикушенная папироса, а голова задрана; и он смотрит, не отрываясь, вверх — туда, где высоко-высоко ходят кругами белые голуби.

И, не понимая, как это происходит, я все же догадываюсь, что есть какая-то невидимая нить — как у того, кто запускает воздушного змея, — между стоящим на земле мужиком в майке и этими вольно, высоко реющими белыми птицами. Такой же магической представляется мне связь между романистом и его героями.

Я не умею ничего выдумывать, а писать прозой иногда хочется — что же мне остается? Только рассказывать о том, что уже есть в голове, о том, что вспомнилось; остается мемуарный жанр, самый низкий из всех, неверный, опасный и не единожды опозоренный жанр «ме».

Эта книга состоит из фрагментов, написанных в разное время: кое-что по горячим следам встреч и событий, а другое — издалека, спустя многие годы. Писать абсолютно всё, без утайки — «физическая невозможность», как сказал один мудрый человек; но и подправлять что-то, менять и ретушировать — невозможность душевная. И еще одно. Должен предупредить, что будет много стихов и рассуждений о стихах — наверное, это не всем нравится; но ведь есть и другие книги.

Вот, пожалуй, главное, что я хотел сказать. Поставим на этом точку, чтобы заранее не надоесть терпеливому читателю.

Со дна памяти

1. Детство и школа: Перловка

— Перловка! Вылезай, кому неловко!

Так говорили перловчане, подъезжая к своей станции, что в двадцати минутах от Москвы по Ярославской дороге. С детства затверженная, как до-ре-ми-фа-соль-ля-си, гамма: Москва III, Маленковская, Яуза, Северянин, Лосиноостровская, Лось, Перловская. Здесь я жил с ноля до восемнадцати — пыльные улицы, ветхие дачи, сады, дворы, закоулки, бараки. Половина моих одноклассников жила именно в бараках. Другая половина — в домишках дачного типа, тоже перенаселенных, поделенных на части, с прилепленными к ним пристройками и террасками. В таком доме жила и наша семья — до моих двенадцати лет в одной комнате, позже, после того, как была сделана пристройка, в двух комнатах с отдельным входом.

Ничего замечательного я не нахожу в своих ранних воспоминаниях. Минимум вещей, голый, спартанский быт, царство необходимости — той самой, о которой король Лир сказал: сведи все к необходимости, и человек сравняется с животным. Я тогда этого не понимал, но, должно быть, подсознательно страдал, томился по красоте; оттого в первом классе и накрал чудесных стеклянных фигурок с елки моего приятеля, «богатого» мальчика Саши П., за что и был бит матерью, обнаружившей мой тайник в тумбочке, — с горькими словами, с надрывом, с моими и ее слезами. (Спустя годы я узнал, что мамин младший брат стал беспризорником, а потом вором и сгинул на Колыме.)

Все начиналось с ползучей гусиной лапчатки, которой зарос двор, с двух кленов за окном, на которых была укреплена перекладина — на ней подтягивался сосед Леня, сын тети Ани, — с их длинного картофельного поля, конец которого уходил куда-то к границе известного мне мира, с ветвистой липы возле ворот, на которую я любил карабкаться, с неглубокого овражка за калиткой, очертаниями напоминавшего виолончель или контрабас, с «секретика», завернутого в кусок толя и зарытого на речном островке, с игры в войну, в которой самое лучшее — беготня по тылам противника и долгие уютные засады, с копания картошки, с привезенного на грузовике угля, который нужно перетаскать в подполье, с осенних костров на огородах — горькой услады летних сумерек, торжественной жертвы неведомым богам.

Чтением я овладел рано, трех с половиной лет, заглядывая через плечо в учебник двоюродного брата-первоклассника, и к шести годам был уже заядлым книгочеем — глотал все, что попадалось под руку. Попадалось немного, ибо ни у нас, ни у соседей книг почти не было. Никаких таинственных книжных шкафов, старых переплетов, приложений к «Ниве» — ничего этого в моем детстве не существовало. Правда, немного позже, в первом классе, я подружился с мальчиком, у которого отчим был директором какой то фабрики; у них в доме, как у всех зажиточных людей того времени, стояли дефицитные собрания сочинений, и вот их-то, зная аккуратность мою и моей мамы, мне иногда давали читать домой.

А в дошкольные годы попадались мне на зуб в основном тонкие, в двадцать-тридцать страниц, брошюрки знаменитой серии «Книга за книгой». Помню, в этой копеечной деттизовской серии я прочел рассказы Льва Толстого «Выстрел» и «Акула» (которые и сейчас ценю выше его романов), Чехова «Мальчики» (Монтигомо Ястребиный Коготь!) и много чего другого. Но настоящих полновесных книг во всем нашем бестолковом многосемейном доме, со всеми его комнатами и террасами, отыскалось только три: том Гоголя, рассказы и повести А. Н. Толстого и