Письма из Египта - Люси Дафф Гордон

Леди Дафф Гордон

Письма из Египта

Переработанное издание с воспоминаниями её дочери Джанет Росс

Новое предисловие Джорджа Мередита

Второе впечатление

Лондон: Р. Бримли Джонсон

1902

Введение

Письма леди Дафф Гордон — это знакомство с ней лично. Она писала так, как говорила, а это не всегда характерно для частной переписки, поскольку перо — официальный инструмент. Читатели, привыкшие к её голосу, вскоре убедятся, что, выступая перед публикой, она не стала бы вычёркивать абзацы или менять тон ради аплодисментов всей Европы. Тем не менее она могла признаться в любви к лести и сказать о вытекающем из этого тщеславии, что невосприимчивость к нему бесчеловечна. Её юмор был отражением природы. Она унаследовала от отца аналитический склад ума, и её безупречная совесть заставляла её думать не только о мире, но и о себе, так что она спрашивала: «Неужели мы намного лучше?» — когда кто-то в высшей степени эксцентричный представал перед публикой. Она не зря изучала Гёте. И даже самое нелепое создание, которое обычно лишено всякого сострадания, не могло обойтись без её снисходительного слова, как бы сильно ей ни хотелось посмеяться, потому что Мольер тоже был частью её репертуара. Её милосердие было проницательным и всеобъемлющим: мы можем быть уверены, что она никогда не была Она была дурой по отношению к бедным душам, христианам и мусульманам, чьи рассказы о простых несчастьях или несправедливости побуждали её к дружескому служению. Египтяне, консул Джунио и не встретила бы в ней человека, который мог бы стать её переводчиком, чтобы сравнить её с раздражённым сатириком. Она ясно видела более поздние творения Нила, хотя и относилась к ним с любовью; но если бы они были носителями первородного греха, её милосердие нашло бы философское слово в их защиту, потому что они не были на высоте положения. Услуга, которую она оказала им, была большей услугой, оказанной своей стране, поскольку она дала этим дрожащим созданиям с раскалённой земли доказательство того, что англичанка-христианка может быть дружелюбной, нежной, по-матерински заботливой по отношению к ним, несмотря на непреодолимые, как считалось, барьеры, возведённые чужой расой и религией. В её груди быстро вспыхнуло сочувствие ко всем несчастным жертвам судьбы; тень сочувствия, которая была не снисхождением, а пониманием корней зла, к преступникам и глупцам. Она открыто выступала против жестокости деспотичных правителей и суровости общества в то время, когда защита униженных и оскорблённых не была распространённым явлением. Тем не менее, в этом, как и во всём спорном, она была μηδὲν ἄyαν. Этот уникальный союз уравновешенного интеллекта с живым сердцем останавливал даже в отстаивании своих взглядов потоки, стремящиеся к пафосу. Она стремилась к практическим мерам помощи; она сомневалась в том, что сентиментальность может побудить тиранов или толпы людей делать то, что необходимо. Более того, она не доверяла красноречию, парламентскому, судебному, литературному; она считала, что простые факты убедительнее всего в благородном деле, а риторику следует рассматривать как приукрашивание слабого аргумента. Смягчает ли она непреклонных, воспламеняет ли тех, кто медленно загорается? Только на один день и только в случае крайней необходимости обращение к эмоциям может принести пользу. Поэтому она никогда не повышала голос, хотя её чувства могли быть обострены, и она владела литературным искусством.

Она пишет из своего дома на Верхнем Ниле: «В этой стране можно увидеть, насколько более прекрасным является совершенно естественное выражение лица, чем любая степень мистического выражения лица у лучших художников». Именно благодаря тому, что она избавляется от литературных приёмов, она, как никто другой, возвращает нам образ араба и копта, а её непринуждённая манера изложения трогает до глубины души. Она не была из тех, кто «покрывает своих знакомых сусальным золотом и заставляет их сиять», как Гораций Уолпол говорит о мадам де Севинье; они бы сияли изнутри, возможно, мягким светом; для внимательного наблюдателя это было бы более правдоподобно, чем сияние золота. Её нелюбовь к превосходной степени, когда нужно было произвести заметный эффект, и то, что она не любила литературные произведения так же сильно, как любой из нас, затрудняет задачу описания женщины, чей характер требует их использования. Ему, знающему её, они не подошли бы; её индивидуальность не вписывается в эпитеты. Чтение хвалебного послания (обычно пространного) омрачило её лицо, если не заставило уголки её губ приподняться; преувеличенная правда в нём отбрасывала комичную тень на стену позади. Этот преследующий её демон хвалебных речей был подавлен манерой, которую она усвоила инстинктивно и в результате обучения. Все, кто был с ней близок, знали, что она не могла говорить неискренне, восхваляя кого-то, или недоброжелательно, осуждая кого-то, как бы ни искушала её постоянная игра её воображения превозносить или принижать кого-то сверх меры. Но когда для того, чтобы развеять чепуху о мужчинах или вещах, а также прикрыть завесой здравый смысл, требовался гротеск, она могла произнести его, как судья, с таким же авторитетом и самообладанием.

В юности она была ослепительно красива, с тёмными бровями на бледном лице, с римским профилем и греческими чертами лица, за исключением классической греческой перегородки между носом и лбом. Женщины, не склонные к восторженным отзывам, скорее склонные к критике, особенно в отношении столь независимой представительницы своего пола, говорили, что от её появления в бальном зале перехватывало дыхание. Поэтичные сравнения в прозе тяжеловесны, но, судя по рассказам о ней, можно с уверенностью сказать, что, где бы она ни появлялась, её можно было сравнить с Селеной, пробивающейся сквозь облака, и, кроме того, это великолепное судно было богато нагружено. Обученная учёным, часто бывавшая в обществе учёных мужей, обладавшая врождённой склонностью к точности и острым языком, она вышла в мир, готовая противостоять ему. Она прокладывала себе путь сквозь привычные толпы поклонников, как нечто плавучее и отважно плывущее. Её философский юмор позволял ей легко преодолевать мели и глубины на пути женщины, отстаивающей своё право на независимое суждение о второстепенных правилах поведения, а также о вопросах разума. Знаменитый иностранец, беседуя с ней тет-а-тет на какую-то отвлечённую тему, внезапно падает на колено, чтобы выразить протест, и в этой позе его гладят по голове, в то время как великодушная дама продолжает разговор, пока мазь, которую она наносит на его умоляющее выражение лица и на