Вятская тетрадь - Владимир Николаевич Крупин

Вятская тетрадь

От автора

Счастлив, что этой книгой возвращаюсь в дом, где родился как писатель, в издательство «Современник». Как писатель — громко сказано, русский писатель не может называть себя писателем, это право только за народом, просто я рад, что первая моя книга «Зерна» вышла в «Современнике», тогда совсем еще молодом, головном российском издательстве.

Как и в первой, так и теперешней книге остаюсь верен своей вятской земле. Зная судьбы многих пишущих, все больше убеждаюсь в том, что единственным аккумулятором творчества может быть родная земля, ее люди, ее язык, ее радости и горести. Все мы свидетели перемен, происходящих в стране, все мы полны надеждой на свершение задуманных партией планов. Очень непросто, очень сложно происходят эти перемены. Написав в 81-м году письма, составившие «Сороковой день», письма откровенно публицистические, продолжаю бывать в местах, вызвавших письма к жизни. И мне по-прежнему непонятен во многом вредный энтузиазм тех журналистов, которые торопятся представить дело таким образом, что перемены идут полным ходом. Если бы так! Честнее воспитывать читателей в сознании долгого пути, в правде.

Другие произведения книги тоже «вятские», повесть о вятском парне, московском студенте, его детстве и юности, во всем угадывается география северо-востока России.

Многие чувства с годами теряют свежесть впечатлений. На смену им приходят другие. Сейчас все более четко работает чувство сравнения. Бывая в других республиках, краях и областях страны, выезжая за границу, постоянно и уже невольно сравниваю новые места со своими и, по правде говоря, зачастую вижу, что сравнение происходит не в пользу моей Вятки. Но почему же с годами езжу куда-то все с большей неохотой, а в Вятку тянет постоянно. Все мне кажется, что в ней остается самое главное, что есть в человеке — его открытый характер, его сердечность. Здесь моя родина, здесь кастальские ключи моего творчества.

Я во многом в долгу перед своей землей: еще не побывал у истока реки Вятки, плохо знаю некоторые районы области, но, повторяю (как всегда говорит моя мама: «Бог здоровья даст, да войны не будет») — еще поезжу, еще изопью из вятских родников.

Езжу по области, с радостью смотрю на новые дома, с тревогой вижу новые плотные заборы, за которыми грохочут цепи сторожевых собак, с болью вижу, как гибнут памятники вятских умельцев, как трудно возрождаются знаменитые старинные вятские промыслы.

И каждое утро, проснувшись в Москве, нашей столице, стоящей на древней земле вятичей, обращаюсь мысленно на восток и говорю:

— Всего тебе доброго, милая родина!

Прости, прощай…

Это было тогда, когда я, как солдат в отпуску, влюблялся в проводниц и официанток, и даже позднее, когда заглядывался на медсестер и пионервожатых, когда еще жизнь воспринималась наградой, хоть и непонятно за что, а не обязанностью, когда переустройство мира в сторону правды и справедливости казалось элементарным, тогда еще не было знания, что переустраивать надо себя, а не мир, что после этого мир сам переустроится, когда сочинение стихов было естественной потребностью организма, когда двух часов сна в сутки доставало для бодрости, но когда, при возможности, легко было и продрыхнуть целые сутки; тогда это было, когда я увидел, что на тротуары валят соль, самую настоящую соль, которой я привык дорожить, когда к весне обрубали до полного уродства уличные деревья, используя для этого сооружение, называемое экзекуторским словом секатор, тогда это было, когда все знали, как выращивать кукурузу, но выращивали ее без особого рвения, когда в литературу входило фронтовое поколение и мы всерьез бунтовали против старых институтских программ, — именно тогда мы были студенты, «а это слово, — как пелось в песне, — что-нибудь да значит».

Встряхнись и блесни стеклами аудиторий, Московский областной пединститут! Вспомни нас, пришедших в тебя в начале шестидесятых годов из армии. А брали тогда в армию девятнадцати лет, и служили по три, по четыре года. Так что, по мнению студенток, мы вполне годились как кандидаты в мужья. И были мы

Женихи поневоле.

А если еще добавить, что, по преданию, здание, в котором мы учились, было именно то, где Пушкин танцевал с Гончаровой, если принять во внимание профиль института и наш факультет — литературы и русского языка, где расцветал, входил в формы каждый цветок сборного букета разнообразных невест, так что, беря все это в рассуждение, выхода не оставалось — следовало жениться.

О, наш милый МОПИ был известен не только лозунгом: «Попал в МОПИ, так не вопи!», но и знаменит невестами. Не знаю, кто как думает, но я за то, чтобы считать лучшими женами не кого-либо, а учительниц. Они знают трудности воспитания, они научены справляться с различными коллективами школьников, так что одного переростка уж как-нибудь да воспитают.

Гордая слава МОПИ как о базе перспективных, первосортных жен держалась незыблемо. Не знаю, как сейчас, но тогда студенты всех окрестных вузов — института физкультуры, энергетического, геодезии и аэрофотосъемки, трех военных училищ — напрашивались к нам. Да что говорить — бауманцы валялись в ногах у нашего комитета ВЛКСМ, выклянчивая договор о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи проведения внеучебного времени. Так что нельзя думать, что мы — единичные лица мужского пола на литфаке среди сотен девушек — могли не бояться конкуренции, нет, не так. Но мы были чаще на виду — отсюда вывод.

Жили мы в общежитии в Лосиноостровской, по Ярославской дороге, называемой ласково «северянкой», а в обиходе «чугункой». Лосиноостровская тогда только что вошла в черту Москвы, только что была завершена кольцевая автострада, и постоянное на пять — шесть лет было ощущение ломки и разрушения старых домов и строительства новых. Строились тогда в основном хрущевские пятиэтажки, из которых состоят, например, Кузьминки, неважные дома, но тогда и это был выход из положения. Тогда же в Москве появились перебои в снабжении — следствие снесения окрестных колхозов и совхозов и обобществления домашнего скота. То есть то, что сейчас поправлено, тогда лихорадило общественную атмосферу и рождало слухи. Но это как-то не касалось нас — жили мы в своей пятиэтажке и не тужили. Гуманитарии по традиции занимали пятый этаж — это было несправедливо, а почему не физмат, не иняз, не инфизкульт, не геофак? Почему, спросили мы у студсовета. Нам ответили: потому. Нам — Леве, Витьке, Мишке и мне — жителям единственной парнишечьей комнаты на пятом этаже — стало лучше б на