60 миль в час (сборник) - Уильям Сароян

Ничуть не колеблясь, я тут же заявил протест и вызвал бегунов на новый пробег, та же дистанция, обратно. Они решительно отказались, а это, конечно, значило, что они боятся состязаться со мной. Я им так и сказал: они, мол, сами отлично знают, что я их побью.

Почти то же самое произошло со мной и во всех других видах спорта.

Я вернулся домой в сильном жару и ужасно злой. Всю ночь я бредил и проболел три дня.

Бабушка очень нежно за мной ухаживала, и, возможно, только благодаря ей я не умер. Когда дядя Гико меня навестил, у него уже не было таких ввалившихся щек, как прежде. Видно, поститься он перестал, а постился перед этим долго — сорок дней и сорок ночей, что-то в этом роде. Самосозерцание он тоже бросил, ибо, в сущности, исчерпал предмет до дна. Это был по- прежнему добрый малый, выпивоха, гуляка и неутомимый ухажер.

— Запомни, Арам, — говорил он, — мы — великий род. Мы можем все.

Мой кузен Арак был на полтора года младше меня, круглолицый, смуглый, с прекрасными манерами. И это не было притворством: хорошие манеры были для него так же естественны, как для меня — дурные. В школе, там, где Арак легко выходил из самого затруднительного положения с помощью приветливой улыбки, которая обнажала его редкие верхние зубы и расплавляла каменное сердце нашей учительницы, мисс Дафни, — там я, бывало, стремился доискаться сути происшествия и шумно и энергично доказывал, что виновата сама мисс Дафни или кто-нибудь еще, только не я, и готов был дойти хоть до Верховного суда, лишь бы доказать свою невиновность.

Обычно меня отсылали к директору. Иногда я получал трепку за то, что вступал в прения с мистером Деррингером, нашим директором, который спорщиком был никудышным. Как только я припирал его к стенке, он тотчас же хватался за ремень.

Арак был не такой; он и не думал бороться за справедливость. Он был далеко не таким способным, как я, но, хотя был младше меня на полтора года, учился со мной в одном классе. Это было бы не так плохо, не будь мы уже пятиклассниками. Обычно споры с учителями я выигрывал, но, вместо того чтобы с радостью от меня избавиться, они отказывались перевести меня в шестой класс — в надежде, вероятно, выиграть спор у второгодника и таким путем расквитаться со мной. Вот почему вышло так, что я оказался самым старшим учеником в пятом классе.

Однажды мисс Дафни пыталась доказать всему свету, что я был автором стихов, написанных на классной доске. В стихах говорилось, что мисс Дафни влюблена в мистера Деррингера и что она — ужасная рожа. Но автором стихов был не я, а мой кузен Арак. Я не стал бы писать стихи о мисс Дафни, а написал бы о чем-нибудь более стоящем. Однако мисс Дафни, не называя имен, но с линейкой в руке, стала за моей партой и сказала:

— Я намерена выяснить, кто совершил это безобразие на доске, и уж добьюсь того, что он будет примерно наказан.

— Он? — сказал я. — А откуда вы знаете, что это мальчик, а не девочка?

Мисс Дафни ударила меня линейкой по пальцам правой руки.

Я вскочил и сказал:

— Не смейте меня бить по пальцам. Я на вас буду жаловаться.

— Сядь, — сказала мисс Дафни.

Я сел. Она схватила меня за правое ухо, которое давно потеряло форму, оттого что за него постоянно хваталась мисс Дафни и другие учителя.

Я сел на место и тихо, почти неслышно, сказал:

— Вы еще услышите обо мне.

— Придержи язык, — сказала мисс Дафни.

И, хотя я был зол, как черт, я высунул язык и придержал его пальцами, а маленькие японские, мексиканские, армянские, греческие, итальянские, португальские и обыкновенные американские мальчики и девочки, которые, как всегда, ожидали от меня представления, разразились хохотом. Мисс Дафни взмахнула линейкой и нечаянно задела меня по носу. Это было тем более оскорбительно, что нос у меня был тогда, как и теперь, основательный. Маленького носа линейка не зацепила бы, и я принял жест мисс Дафни за тонкий намек на размеры моего носа.

Я схватился ушибленной рукой за потревоженный нос и опять вскочил на ноги.

— Вы сами сказали, чтобы я придержал язык, — сказал я и стал утверждать, что я не сделал ничего дурного, в точности выполнил ее приказание и поэтому невиновен, а значит, не заслужил ни разбитой руки, ни оцарапанного носа.

— Ну, ну, умерь свой пыл, — сказала мисс Дафни. — Я не желаю больше терпеть твои глупости. Веди себя прилично.

Я отнял руку от носа и начал вести себя прилично. Я улыбался, как пай-мальчик, подносящий своей бабушке красное яблочко.

Мои зрители ревели от смеха, а мисс Дафни уронила линейку, бросилась ко мне, споткнулась о парту, упала, вскочила — и пошла гонять меня по всей комнате.

«Опять я влип, — говорил я себе, пока мисс Дафни гоняла меня по классу. — Опять попал в дурацкую историю, которая непременно кончится убийством, а мой кузен Арак, единственный виновник всего, знай себе сидит да посмеивается. Нет справедливости на земле».

Когда мисс Дафни меня наконец поймала, или, вернее, когда я дал себя поймать, потому что не хотел получить еще более строгое наказание от мистера Деррингера, произошла настоящая свалка: мисс Дафни пыталась выдавить мне глаза, оторвать уши, пальцы и руки, а я старался ее убедить, что она должна быть кроткой и женственной.

Когда она выдохлась, я вернулся на место, и снова речь пошла о главном преступлении: кто автор любовных стихов на доске?

Мисс Дафни привела в порядок волосы и одежду, отдышалась, потребовала тишины и после нескольких мгновений молчания, когда было слышно, как тикают часы, заговорила:

— Я буду спрашивать всех по порядку: не ты ли написал эти безобразные стишки на доске? И я надеюсь услышать правду. Если вы мне солжете, я все равно обнаружу виновника, и он будет наказан еще строже.

И она стала спрашивать всех мальчиков и девочек по порядку, не они ли написали эти стихи, и конечно же, они отвечали, что нет. Она спросила моего кузена