Павел Бажов - Малахитовая шкатулка
Сказал и пошёл своей дорогой прямо на полночь. Далеконько ушёл, а его всё видно. Ни горы, ни леса заслонить не могут. Ровно, чем дальше уходит, тем больше кажется.
1944 г.
Круговой фонарь
ену человеку тоже смаху не поставишь. Мудрёное это дело! Ох, мудрёное. Недаром пословица сложена: «Человека узнать — пуд соли с ним съесть!»
Только этак-то узнавать, на мое разуменье, больно солёно обойдется, в годах затяжно, да и опаска тут есть. За пудом-то соли ты, беспременно, с тем человеком либо приятство заведёшь, либо наглухо рассоришься. Глядишь, и выйдет неустойка: не то по дружбе скинешь, не то по насердке зубом натянешь.
Мои вот старики по-другому советовали.
— Обойди, — говорит, человека раз десяток да разузнай, каков он в работе, каков в гульбе, ловок ли по суседству, какой по хозяйству да по семейности. Одним словом, без пропуску.
Да еще наказывали старики:
— Гляди, не смаргивай, — это-де соринка, то пушинка, это пустяки, а это просто так. А ты всё прибирай: соринку в примету, пушинку в память, пустяк за пазуху и так в карман. Помни: невелика зверинка комар, а бывает, что и от него оберучь не отмашешься.
И про то старики забывать не велели, чтоб со всякой стороны человека на полный вершок мерить. А то ведь случается, иной, как говорится, и поёт и пляшет, да никому охоты нет ни поглядеть и ни послушать. Бывает и наоборот. По всем статьям человек в нетуваях, а то и вовсе в дураках ходит, а с одной стороны светит не хуже рудничной блендочки. Навеска немалая. Против лампёшки, коя кверху коптит, а в боке подмигивает, такая бленда куда больше вытянет. Ну, а та же бленда — мизюкалка мизюкалкой против шахтного фонаря.
Про нонешний рудничный свет моим старикам, понятно, и во снах не снилось, а все-таки был у них на больших подземных работах, у главного ствола, особый фонарь. Круговым назывался. Он, конечно, был много больше рудничной блендочки и светильня у него потолще, да ещё какие-то угольчатые стёклышки вставлялись. И не просто, а круговой лесенкой. Главная сила в этих стёклышках да лесенке и состояла. Чуть лесенка прогиб дала, либо какое стёклышко посбилось, сразу на шахтном дворе темно станет. А коли всё в исправности, фонарь гонит свет ровно, сильно и большой круг захватывает.
Силу фонаря видишь, разгадать не хитро сказалось, а вот по какой причине люди по-разному светят, — это ещё понимать и понимать надо. Стёклышек, поди-ко, ни у кого нет. У всякого две руки, две ноги и в голове начинка не из гнилой соломы, а разница выходит большая. Один от всех печеней пыхтит, старается, а никому от него ни свету, ни радости. Другой опять к одному какому-нибудь делу сроден, а в остальном бревно-бревном. Ну, есть и такие, что вроде играючи живут, и во всём у них удача. Лошадь такой купит — она и воз везёт, и на бегу от рысака не отстаёт. Женится — ребята пойдут мост мостом, как груздочки после тёплого дождя, один другого ядрёней, и жена не чахнет. Всякая работа у такого удачника спорится, и на праздничном лугу ни от песенников, ни от плясунов он не отстаёт. Вот и пойми эту штуку!
Старики про такой приметный случай сказывали.
Не помню, в котором заводе был подмастерье при прокатном стане, прозваньем Гриньша-Рыбка. Парень не то, чтоб сильно могутный. Ну, всё-таки здоровый и на работу ловкий. Известно, при прокатке медвежьим обычаем топтаться не годится, пошевеливаться надо. Он и пошевеливался веселенько, со стороны поглядеть любо. Другие, которые при прокатке, тоже, конечно, народ складных статей. Были в них и помогутнее и порослее Гриньши, а выстоять в работе против него не могли. Податней всех у него прокатка шла, и браку нет.
При таком-то положении, понятное дело, без завистников не обойдётся, а тут ещё, как на грех, стоял он у одного стана с Михалком Гвоздем. Мужик в одних годах с Гриньшей, и по работе его ничем не похаешь. Тоже в самолучших прокатчиках считался. Лицом чистяк, ус богатый, глаз горячий. Прямо сказать, из таких, на кого девчонки да молодые бабёнки поглядеть любят.
Против этого Михалка Гвоздя у Гриньши одна неустойка случилась по житейскому делу. Они, видишь, как неженатиками ходили, на одну девушку нацеливались. Не то чтоб богатая какая невеста, а из того девьего слою, про который говорится: «Не разберёшь, чем берёт: весёлым обычаем, густой бровью, али крутым плечом».
Михалко Гвоздь сперва опередил Гриньшу. Посватался. Рукобитье сделали. Ну, Гриньша не отстаёт, своё девушке нашёптывает:
— Неуж, Аганюшка, ты своей судьбы не чуешь!
Аганюшка послушала-послушала да и учуяла свою судьбу: убегом за Гриньку выскочила.
Родня Аганина, понятно, шум подняла, грозиться стали.
— Мы этого Вьюна-рыбу изловим, на поганой сковородке изжарим и собакам выбросим.
Гриньша, знай, посмеивается.
— Может, — говорит, — вьюна изжарить просто, да поймать нелегко.
Ну, потом Аганина родня утихомирилась. Видят, — хорошо молодые живут, себе на радость, соседям на погляденье. По работе друг от дружки не отстают и от весёлого не чураются. Близко к первым родинам свадьбу справили, отгуляли честь честью, сколь достатку хватило.
Обошлось этак-то дело по-хорошему, только Гвоздь своей обиды не забыл. Он, конечно, тоже женился. Добрую девушку взял, а против Гриньши злобу имел. По работе не раз подвести посыкался, да Гриньша поглядывал и слёту всякий подвох узнавал.
С первых годов, случалось, Михалко и драку затевал, на кулак свой надеялся. Мужик, и верно, могутный, того и гляди расшибёт, а на деле окажется, — Гриньша сверху сидит да Михалку гвозди заколачивает. На другой день в прокатном сойдутся. Гринька ничем ничего, веселёшенек, а у Михалки кругом синяки да шишки понасажены.
С годами, ясное дело, это прошло. Оба самолучшими прокатчиками стали, настоящими, сказать, мастерами, а разница меж ними большая. У Михайла и ус завял и глаз потускнел, а Гринына похаживает, как в молодые годы, и жена у него, как ребёнка принесёт, так ровно, цвету себе добавит. Вот Михайло и придумал.
— Неспроста это. Беспременно тут тайность есть. Жив не буду, а разузнаю до тонкости.
Ну, мужик въедливый. Недаром Гвоздём звали. Не только сам тем делом занялся, — других к тому подбил. Поглядывать да разузнавать стали.
Время тогда тёмное было. Пустякам разным верили. Сперва пошли разговоры о тайных родинках на теле да о счастливой рубашке. Только бабка, которая Гриньшу принимала, не дала ходу таким разговорам.
— Никаких, — говорит, — тайных родинок нет и счастливой рубашки не бывало.
Потом сплели, будто Гринька каждое лето на Иванову ночь в лес ходит за какой-то тайной травкой. Не по один год в эту ночь подкарауливали, куда пойдёт Гриньша, а он себе похрапывает на холодке под сарайчиком.
Тут ещё что-то придумали. Ну, видят — пустое дело. Живёт мужик в открытую, от людей не таится, худого другим не делает, а кому и помогает по своей силе-возможности. Тогда и решили: спросим у самого. Выбрали часок, собрались где-то да и говорят:
— Скажи, Григорий Зотеич, по какой причине у тебя во всяких делах удача? По работе спорина, по семейности порядок и по домашности гладенько катится. Нет ли в том какой тайности?
А Ефим Задор ещё полюбопытствовал:
— Дело, конечно, прошлое, а всё-таки недалеко ушло, помним. Случалось тебе и не один раз драться с Михайлом Гвоздём. Всем нам ведомо, что Михайло покрепче тебя и в развороте не уступит, а почему ты всегда долбил Гвоздя, а ему не довелось тебя поколотить?
Гриньша и объяснил по совести.
— Никакой, — говорит, — тайности нет, а только я приметливый и ни одно дело ниже другого не считаю. По-моему, хоть железо катать, хоть петли метать, траву косить, али бревна возить — всё выучка требуется, и не как-нибудь, а по-настоящему. Потому, ежели какое дело не знаю, за то не возьмусь, а коли надобность неминучая, так сперва поищу, у кого перенять, чтоб по-хорошему вышло. Чего, скажем, проще— литовку отбить, либо пилу наточить. Всяк будто умеет, а на поверку выходит, что далеко не каждый умеет это сделать, а, может, из сотни один. Вот я и гляжу, у кого литовка самоходом идёт и морхов не оставляет, у кого пила сама режет, только над-неси, у тех, значит, и учусь. И ладно выходит. Ну, кругом себя тоже смотреть не забываю. Без этого нельзя. Ежели, к примеру, ты семью завёл, так днём и ночью о том помнить должен. Последнее дело, коли себя в исправности содержать станешь, а ребят балуками да неслухами вырастишь. Большого догляду да заботы это дело требует.
Рассказал этак-то и говорит:
— Вот и вся моя удача, что всякое дело пустым не считаю и кругом себя поглядывать не забываю. И касательно драчишек с Михайлом это же самое. К такому делу у меня большой охоты не было. Ну, знал, — без этого не проживёшь, вот и примечал с малолетства, в какую косточку в случае больнее стукнуть. Этим и брал Михайлу. Только и дела.
