Анна Александрова - Зелёная пиала

— Кто твой отец? — спросил меня незнакомец молодым звучным голосом.

— Оружейник, — ответил я, дрожа от испуга.

— Сколько же тебе лет?

— Скоро двадцать…

Незнакомец помедлил:

— Если так, пойдём, — спокойно прибавил он и повёл меня.

Мы шли между рядами лежавших на земле верблюдов, мимо ишаков, громко пережёвывавших пищу; мы обогнули груды тюков, пахнувших пылью и овчиной, мы миновали целый город, выстроенный из ящиков, и наконец вошли в маленькую каморку, освещённую убогим светильником, в котором горела старая тряпка. Незнакомец взял у меня оружие и, подойдя к огню, стал внимательно разглядывать мою работу. Губы его чуть слышно шептали. Я прислушался.

— Клинок хорош, — его ковал настоящий мастер, — шептал одноглазый. — Узор ножен богат, но не радует сердца.

Он глянул на меня в упор своим единственным глазом и спросил:

— Разве радость только в богатстве?

Я посмотрел на свой кинжал и увидел его другими глазами: узор был богат, но груб. Серебро сверкало как солнце, и на нём ещё ярче горели листья золотой затейливой пальмы. Узор ослепил меня.

— Отдайте мне мой кинжал, ага! — крикнул я чуть не плача: — Как только откроют городские ворота, я уйду из Бухары и никто никогда меня не увидит!

Но старик не отдал мне кинжала.

— А твой отец? — произнёс он сурово: — Неужели ты посмеешь омрачить его старость?

Я упал на кошму и зарыдал от стыда и отчаяния. Одноглазый присел рядом со мной на корточки и зашептал:

— У живого человека и надежда жива, — так говорят у нас в Бухаре. Встань, мальчик, и садись за работу. У тебя есть ещё два дня до субботы, чтобы исправить то, что ты испортил.

Он отвязал от пояса кожаный мешочек, достал из него резец и маленький стальной молоток, склянки с кислотой и рожок с золотым песком. Всё это он положил предо мной, но я не знал, с какого конца взяться за работу, потому что отчаяние всё ещё владело моим сердцем.

— Думай, сынок, ищи — и найдёшь, — ласково говорил одноглазый. Но я не сразу понял его. Разве я не думал, разве я не забыл, как светит солнце, как смеётся черноглазая Озада? Я трудился и дни и ночи, но смелость юности не заменила мне опыта зрелых лет.

— Вырезай между листьями звёзды да смотри, чтобы они были не крупнее зерна пшеницы, — учил меня одноглазый.

Он нагнулся и чёрным обломанным ногтем твёрдо отчертил на серебре границу рисунка. Но я не сразу поверил его совету. Только к полуночи я понял, что путь был верен: золотые звёзды как искры покрыли ножны, и от этого узор становился лёгким и стройным, и серебро уже не слепило глаза. Такой совет мог дать только искусный мастер!

Так я работал всю ночь, а утром опять пришёл ко мне мой новый учитель. Он принёс ещё два резца и большую миску жирного плова с курятиной. Он улыбнулся:

— Поешь, сынок; ты хорошо потрудился.

И я увидел, что зубы у него были белые и крепкие, как у юноши.

Он посмотрел мою работу и продолжал:

— С годами из тебя выйдет хороший мастер, но не спеши никогда, помни: прежде чем сказать слово, надо семь раз перевернуть во рту язык!

Я ответил:

— Я сам вижу, что узор стал лучше, но мне не позволит совесть показать этот кинжал Усто-Зарифу, потому что не я, а вы, почтенный ага, исправили мою работу своим мудрым советом.

Он ударил меня по плечу и засмеялся.

— Ай, хорошо, что ты говоришь про совесть, но равным Зарифу ты всё равно не будешь! Когда ещё твоя мать не знала, кто у неё родится — сын или дочка, Усто-Зариф уже выковал не одну сотню клинков. Не в искусстве равняйся с ним — в прилежании. Раньше осени не срывают граната с ветки, и того, что знает старик на пороге смерти, никто не спросит с юноши на пороге жизни. Успокой этим свою совесть, а я, если хочешь, поговорю с моим другом Усто-Зарифом.

Так сказал одноглазый, и я продолжал трудиться до дня шамбе — до субботы.

В этот день караван-баши привёл меня на большой бухарский базар, куда съезжались с товарами купцы со всего света. Около лавки базарного старшины уже собрались сотни бухарцев, знатоков и любителей редкого оружия. Они встретили меня улыбками презрения и шутками, острыми, как жало осы, а мальчишки, взобравшись на груды тюков, били в дырявый поднос и визжали на всю площадь:

— Эй, люди! Смотрите! Цыплёнок пришёл клевать орла!

Я достал из-за пазухи свой кинжал, завёрнутый в ситцевый платок, и подал его старшине. Он развернул его почти не глядя, потом пристально посмотрел на оружие, и я прочёл на его лице удивление. Старики, что сидели поближе, подвинулись к нему и защёлкали языками. Тогда старшина вынул клинок из ножен, и лёгкий ропот пролетел по толпе, как ветер по саду, но в это время мальчишки закричали ещё громче:

— Эй, Усто-Зариф! Живи, наш Зариф, тысячу лет!

И я увидел знаменитого бухарца. Он важно и медленно приближался к толпе. На нём был новый негнущийся халат из китайского, шитого золотом, шёлка, а на голове белая, как снег, чалма. Двое учеников торжественно вели его под руки. Я всмотрелся в лицо мастера и сразу узнал одноглазого незнакомца. Кровь стыда залила мне щёки; я хотел бежать, но толпа обступила нас тесным кольцом, а старшина уже расстелил на земле маленький красный текинский коврик и положил рядом с моим кинжалом прекрасную лёгкую саблю в кожаных ножнах, украшенных серебряными бляшками. Вынув клинок, он медленно прочёл то, что было начертано на стали:

Старшина кивнул головой, и семь седых старцев вышли из толпы. Сев на почётном месте, они принялись обсуждать достоинства и недостатки оружия.

Какой завязался горячий спор! Казалось, ему не будет конца! Старцы выпили не меньше сотни чайников чая, и их глотки охрипли от крика, но они всё ещё не могли найти верного решения. Одни хвалили мой кинжал, другие — саблю Усто-Зарифа. День сменила прохлада вечера, и уже ночь спешила на смену вечерней тени, а спор не прекращался.

И вдруг я заметил, что мастер Зариф весело подмигнул мне своим единственным глазом. Он встал, вышел в круг, и все замолчали. Мастер сказал:

— Прекратите спор, о мудрейшие из мудрейших и учителя мудрых! Разве вы не видите, что оружие, сделанное этим юношей, прекрасно, да и моя сабля, как я слышал, ему не уступит. Разойдёмся же по домам друзьями и решим, что в этом споре нет побеждённого!

Тогда старцы закричали ещё громче, но знаменитый оружейник не стал их слушать. Он взял мой кинжал и заткнул его за пояс, а мне протянул свою прекрасную саблю.

— Сынок, возьми это оружие на память о старом Усто-Зарифе и передай поклон своему отцу оружейнику.

А потом прибавил тихо:

— Да не забудь сказать, чтобы отец хорошенько надрал тебе уши.

Он поклонился народу и ушёл той же медлительной и важной походкой, как и появился, а я вернулся домой.

Отец обнял меня, а мать заплакала от счастья. Я был полон надежд и радости, но радость моя была преждевременной: черноглазая Озада уже стала женой рыжего Найрангшаха! Я добивался счастья трудом, а рыжий красильщик просто купил его, и деньги сделали его сильней сильных и искусней искуснейших. Так было во времена эмиров и ханов.

С тех пор прошло шестьдесят долгих лет, и жизнь привела меня от тьмы прошлых дней к свету. Многое я увидал, о многом узнал. Многое потеряла память в далёком пути. Но никогда не забыть мне благородного Усто-Зарифа, щедро отдавшего мне свою победу, хотя победа эта и не принесла мне желанного счастья.

Так сказал поэт. А я сказал, как мог.

Не успел рассказчик досказать последнего слова, как упругий ветер ударил в ставню и окно распахнулось настежь. Чайханщик, чайханщица, а за ними и ребята бросились к окошку, но не так-то просто было справиться с ветром. Он рвал из рук ставни, бросал в лицо пригоршни снега, задувал огонь в очаге и дышал нестерпимым холодом.

— Ой, платок мой, платок! — суетилась Сона-Эдже, пытаясь поймать на лету сорванный ветром пёстрый платок.

Бяшим бросился за платком, но споткнулся на разбросанных по полу подушках и растянулся во весь рост. Аман поднял его, и борьба с окном продолжалась.

— Ай, плохо тому, кто сейчас не под кровом! — нахмурив седые брови, произнес Бавам-ата.

— Беда! — поддакнул ему сосед. Все зашумели:

— В такой день путник на шаг от смерти!

— Погибнешь за сто шагов от дома, и никто тебя не услышит.

У Гюль по спине побежали мурашки: как вовремя добрались они до гостеприимной чайханы!

Наконец чайханщику, его жене и ребятам общими силами удалось притворить окошко. Сразу в чайхане стало тихо, но казалось, холодный ветер всё ещё гуляет по комнате. Сона-Эдже бросилась к очагу и стала щедро кидать в огонь куски саксаула. Жаркое пламя взметнулось вверх и загудело в трубе.