Николай Рубакин - «Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул
— Другъ,— сказалъ онъ болѣе кроткимъ голосомъ,— если ты дѣйствительно хочешь справедливости добиться отъ враговъ правды, то вотъ тебѣ мой совѣтъ: прежде всего не будь темнымъ и глупымъ; во-вторыхъ, не будь слабосильнымъ отъ голода, а въ третьихъ, не будь трусливымъ. Остальное все приложится. Темнота, бѣдность и забитость мѣшаютъ торжеству правды и помогаютъ ея врагамъ.
— Кто же эти враги? — робко спросилъ Мустафа.
— А ты этого не знаешь? — спросилъ факиръ. Вотъ кто они такіе: всѣ слуги затемнѣнія, всѣ слуги обѣдненія, всѣ слуги униженія.
Не успѣлъ Мустафа опомниться, какъ факиры были уже далеко, а онъ остался одинъ подъ тѣнистымъ деревомъ и съ той же самой темнотой и путаницей въ головѣ. Казалось, онѣ стали еще гуще. А солнце свѣтило весело, весело. Виноградинки зеленѣли, распространяя душистый ароматъ. Поля были усыпаны цвѣтами. Желтѣли пашни… А Мустафа установился на нихъ глазами и думалъ:
— А вѣдь… эти пашни и поля — помѣщичьи.
* * *Два дня спустя послѣ этого, шелъ Мустафа по городской улицѣ, пробирался къ тому мѣсту, гдѣ онъ долженъ былъ встрѣтиться съ женой. Видитъ онъ, что у одного дома стоитъ большая толпа народа. Протолкался Мустафа сквозь толпу, смотритъ, на большомъ дворѣ сидитъ кадій (судья), такой бородатый, мясистый, внушительный и разбираетъ разныя жалобы, и разбираетъ какъ будто очень премудро и обстоятельно. Пришла и Мустафѣ въ голову такая мысль:
— Отчего бы и мнѣ не пожаловаться на своего обидчика.
Выбралъ Мустафа время, подошелъ къ судьѣ и изложилъ передъ нимъ свою жалобу, какъ умѣлъ, краснорѣчиво и со всѣми подробностями. А въ концѣ своего разсказа возопилъ жалобнымъ голосомъ:
— Объясни мнѣ, премудрый кадій, можно ли человѣка наказывать за куриную вину?
Кадій задумчиво наклонилъ свою голову, погладилъ бороду, взялъ трубочку, затянулся, разъ, другой, третій, подумалъ-подумалъ, пристально посмотрѣлъ на Мустафу и сказалъ:
— Это смотря по тому, какая курица и какой человѣкъ.
Послѣ этого онъ сталъ Мустафу разспрашивать: сколько у этого его обидчика, Рустема-паши, десятинъ земли, и сколько коровъ и быковъ, сколько онъ блюдъ за обѣдомъ ѣстъ, и какъ раскрашены чубуки его трубокъ. Обо всемъ этомъ кадій разспрашивалъ долго и обстоятельно, а когда Мустафа отвѣчалъ ему, что онъ кой-чего не знаетъ, кадій снова начиналъ гладить свою длинную бороду, вскидывалъ глазами на Мустафу и говорилъ:
— Вотъ и видно по всему, что ты глупый человѣкъ.
Бѣдный, запуганный Мустафа кряхтѣлъ и ежился подъ разспросами кадія и отвѣчалъ ему все невпопадъ. Наконецъ, кадій окончилъ свои разспросы, велѣлъ себѣ подать новую трубку, опять затянулся разъ, другой, третій и грозно приказалъ Мустафѣ:
— А ну-ка повернись!
Мустафа повернулся.
— А ну-ка еще разъ повернись! — сказалъ кадій.— Что же у тебя локти не заштопаны? — еще болѣе грознымъ голосомъ спросилъ судья.
Мустафа съежился и затрепеталъ.
— Ты, я вижу, человѣкъ глупый, а, кромѣ того, бѣдный, а кромѣ того робкій какъ заяцъ; такіе люди всегда любятъ жаловаться и сваливать свою собственную вину на того, кого они сами же огорчили. А потому уходи-ка ты съ моихъ глазъ долой!
Не успѣлъ Мустафа опомниться, наскочили на него два здоровыхъ гайдука, служители кадія, дали ему хорошаго «раза» въ бокъ, да въ спину, да по загривку. Мустафа благодарилъ Аллаха, что кое-какъ ноги унесъ со двора премудраго кадія. Прибѣжалъ онъ на площадь, на то самое мѣсто, гдѣ долженъ былъ встрѣтиться съ женой. Видитъ онъ еще издали, что Хадиджа уже тамъ. Мустафа подбѣжалъ къ Хадиджѣ и разсказалъ ей, какъ умѣлъ, все что было за эти три дня. Слова факировъ онъ помнилъ, а что они означаютъ, — что-то плохо разумѣлъ. А вотъ слова кадія были ему очень понятны, а, главное, внушительны. Одно только было ясно и Мустафѣ и его женѣ, что къ первой его обидѣ прибавилась еще обида.
Хадиджа разсказала, что искала, искала и не нашла своего сына Гассана, зато одинъ добрый человѣкъ обѣщалъ ей работу на огородѣ по полъ-піастра въ день
— Что же, сказалъ Мустафа, и то хлѣбъ. Иди работать хоть ты. А я тоже гдѣ нибудь попытаю счастья.
Между тѣмъ про себя онъ думалъ въ это время:
— Ужъ на этого-то обидчика я навѣрно управу найду!
Добрые люди научили Мустафу, къ кому надо идти жаловаться на кадія. Лишь только Мустафа распрощался съ женой, сейчасъ же отправился «къ кому слѣдуетъ», разсказалъ о всѣхъ своихъ обидахъ и злоключеніяхъ и получилъ отъ него, какъ тотъ ему объявилъ, «что слѣдуетъ», т. е. по двѣ хорошихъ затрещины.
Послѣ этихъ обидъ Мустафа ужъ вовсе не унимался. Онъ даже не понималъ, что съ нимъ такое творится. Не то, чтобъ онъ смѣлѣе сдѣлался, а просто-напросто сталъ чувствовать, что молчать совершенно не можетъ: разсказываетъ всѣмъ и каждому о своихъ обидахъ. И остановиться не въ силахъ, словно не онъ говоритъ, а самъ языкъ его говоритъ. И въ деревнѣ говоритъ, и дорогой говоритъ, и въ городѣ говорить, и на постояломъ дворѣ говоритъ. И чѣмъ дальше, тѣмъ больше, потому что кто его ни слушаетъ, тотъ только поддакиваетъ: «Такъ, такъ! И у насъ такъ!» Мустафа какъ будто даже и забылъ искать правду. Говорить онъ о неправдѣ да о своихъ обидахъ,— и становится легче на душѣ, потому что эта самая неправда и есть настоящая правда. Но и это совсѣмъ не утѣшаетъ Мустафу. Онъ и жмется и ежится и все таки еще не теряетъ надежды управу найти на обидчиковъ. Но къ какой «управѣ» онъ не придетъ, вездѣ бываетъ съ нимъ одно и то же. Иные даютъ ему на прощанье одну затрещину, а иные двѣ, а то и три. И чѣмъ кто выше по чину и рангу, тѣмъ крѣпче затрещина. Мустафа даже о хлѣбѣ думать пересталъ. На его счастье, хлѣба у него всегда на ѣду хватало, потому что добрые люди въ сухой краюшкѣ или вареной картошкѣ ему не отказывали. Глодалъ Мустафа краюшку и про себя, думалъ: «слава Аллаху, во всемъ воля его!» Этими словами старался Мустафа какъ нибудь утѣшить свою смущенную душу. Онъ ихъ прибавлялъ чуть не къ каждому слову. Онъ словно пробовалъ ими замѣнить ѣду и питье; онъ желалъ такимъ способомъ сдѣлать такъ, что - бы всѣ его несчастья показались ему счастьемъ. Воля Аллаха! Воля Аллаха! А ѣсть, какъ на зло, попрежнему хочется. Спина да пятки отъ побоевъ попрежнему болятъ. А обиды по-прежнему чувствуются. Легче бы было, если бы онъ, Мустафа, всю свою прежнюю жизнь не у себя въ безобидномъ навозѣ прожилъ, а среди людей,— обидчиковъ,— тогда бы онъ, по крайней мѣрѣ, къ ихъ обидамъ съ малолѣтства привыкъ.
И шелъ день за днемъ и мѣсяцъ за мѣсяцемъ. И съ каждымъ днемъ Мустафа все яснѣе и больнѣе на своихъ бокахъ чувствовалъ, что и вправду онъ глупый и темный, бѣдный и даже нищій, запуганный и придавленный человѣкъ. Такимъ людямъ только одно и остается: не жить, а мыкаться. Валяться подъ чужими колесами, чужимъ колотушкамъ, въ родѣ какъ мясной наковальней служить. И порою невтерпежъ становилось Мустафѣ. Забирался онъ куда-нибудь въ темный уголъ, подальше отъ людей, садился на землю, обхватывалъ свою бритую голову руками, опускалъ ее къ себѣ на колѣни и принимался выть:
— О-о, ой-о, ой! О-о-ой-ой! В-во-всемъ, в-в-во-всемъ о-о-ой воля Аллаха.
Но вотъ что было особенно тяжело; выть онъ завывалъ, да только въ-сухую. Слезы никакъ не шли изъ его глазъ. И такъ ему иногда хотѣлось поплакать, что онъ даже самъ себя щипалъ и царапалъ.
И вотъ, однажды, не зная куда дѣться отъ такого душевнаго изнеможенія, пошелъ онъ въ духанъ и сталъ горячо молить духанщика, чтобы тотъ повѣрилъ ему вина въ долгъ. Онъ и просилъ, и молилъ о винѣ, словно о какой то великой милости.
— Да вѣдь ты не френги,— говорилъ духанщикъ.— Пить вино правовѣрнымъ не полагается. Въ мой духанъ только иностранцы матросы заходятъ.
Духанщикъ, не смотря на всѣ просьбы, не далъ вина Мустафѣ.
И въ это самое время новая мысль пришла въ голову Мустафѣ. Отправился онъ бродить на морской берегъ, къ тѣмъ мѣстамъ, гдѣ обыкновенно высаживались пріѣзжіе матросы, и сталъ высматривать, не высадятся ли на берегъ какіе-нибудь иностранцы. На его счастье въ это самое время подплывала къ пристани большая лодка съ англійскаго корабля, а въ этой лодкѣ сидѣло, распѣвая пѣсни, человѣкъ двѣнадцать матросовъ. Лишь только матросы высадились изъ лодки, тотчасъ же, какь водится, отправились всей гурьбою въ духанъ. За ними, словно крадучись, пошелъ и Мустафа. Матросы разсѣялись около духана. Попробовали вина и водки. Мустафа подошелъ къ одному матросу и сталъ всячески ему показывать и доказывать, что я ему страшно хочется какого-нибудь вина. Духанщикъ такъ и этакъ пробуетъ отогнать куда-нибудь Мустафу, но тотъ уперся. Да и матросы тутъ же смакуютъ вино, и къ тому же ноютъ веселыя пѣсни. Словно они то и есть самые веселые и счастливые люди на землѣ. Духанщикъ говорилъ матросамъ на ломаномъ англійскомъ языкѣ, указывая на Мустафу:
