Диана Джонс - Дорога ветров
Хотя Митт и был мал, он стоял вахты вместе с большим медлительным Хамом, подельщиком Сириоля. Он узнал, как штопать парус, чинить сети и потрошить рыбу. Сириоль и Хам научили его править шаландой — сначала днем, что было легко, а потом и ночью, когда находить дорогу приходится по звездам или, если небо затянуто тучами, по натяжению парусов, по силе и направлению ветра и водных течений. Они научили его чуять приближение бури, чтобы не попасть в шторм. Митт также узнал, что такое цыпки и каково бывает подолгу мерзнуть в мокрой одежде. Он ненавидел все это, но накрепко заучил все премудрости морского ремесла, так что оно стало его второй натурой. И поскольку ему было так мало лет, эти знания остались с ним на всю жизнь.
Единственное, что удивило Митта, — это то, что море его совершенно не испугало. Он-то думал, что будет страшно. Когда он впервые неуверенно поднялся на «Цветок Холанда», и шаланда закачалась под ним, и он понял, что не тонет в пучине, как Старина Аммет, только благодаря разбухшим от соленой воды доскам, ему пришлось очень строго напомнить себе, что он — вольная птаха, которой незнаком страх. Но потом «Цветок Холанда» вышел в море вместе с остальным рыбацким флотом, и Митт обо всем этом забыл. Плавание было просто работой, как шитье Мильды.
И было очень здорово быть при деле и зарабатывать деньги, когда множество мальчишек постарше слоняются в гавани без работы.
Иногда, в погожие дни, когда лодка Сириоля шла из гавани вместе с отливом, прогулочные лодки богачей тоже выходили в море из Западного затона. Западный затон был мелководной бухтой сразу за Холандом, но плата за стоянку там была такой высокой, что в нем могли держать лодки лишь очень богатые люди. Митту нравилось смотреть на эти кораблики. Но Сириоль и Хам, завидев их, презрительно сплевывали за борт.
— Игрушки богачей, — говорил Сириоль. — Чуть ли не выскакивают из воды — и это при таком-то слабеньком ветерке! Попади они в шквал, потонут через пять минут!
Уважением Сириоля пользовались лишь величественные торговые корабли. Стоило только «Благородному Аммету» или изящной «Красотке Либби», покачиваясь, выйти из Холанда, как лицо Сириоля светлело — и лицо Хама тоже.
— О! — говорил тогда Сириоль.— Вот это корабль!
И оглядывал свою пузатую и пропахшую рыбой шаланду так, словно разочаровался в ней.
После года рыбной ловли Митт уже не боялся городских мальчишек. Он почти не вырос — наверное, потому, что работа была такая тяжелая, но стал таким же крепким и сообразительным, как любой из его сверстников на берегу, а на язык был даже острее их. Он знал все ругательства, какие только существовали. Он всем умел ответить. Теперь и мальчишки, и девчонки относились к нему с уважением. По правде говоря, многим из них хотелось бы подружиться с Миттом. Но Митт их сторонился. Эти дети — или такие же, как эти, — портили ему жизнь, когда он только приехал в Холанд, и оказалось, что он этого не может забыть. Ему больше нравилось проводить время в компании взрослых. На берегу и в море он отпускал такие шуточки, что медлительный великан Хам покатывался со смеху, и даже Сириоль улыбался. Митту это нравилось. Так он чувствовал себя взрослым и независимым.
И хорошо, что Митт был таким независимым.
Мильда совершенно не понимала, что такое экономия. У нее вошло в привычку «случайно замечать» что-нибудь, когда она возвращалась домой с заработком. В одну неделю это оказывался огромный кекс в глазури, в другую — красивые сережки.
— Надо же сохранять самоуважение, — говорила она Митту, когда он начинал возражать. — Меня топчут ногами, и если я не смогу хоть чем-то поддержать свой дух, то просто пропаду, непременно пропаду.
Может, и так, но если сына не было дома, а то, что Мильда «случайно заметила», стоило больше ее заработка, то она не задумываясь брала и кровные деньги Митта. Ему пришлось прятать свой заработок, иначе они голодали бы. Его ужасно угнетала эта ответственность.
Как-то вечером он вернулся домой совершенно без сил и обнаружил, что Мильда купила Целый бочонок устриц. Это стало последней ... каплей. К тому же мать откупорила бочонок и оставила его на солнце под окном. Устрицы уже пахли как-то странно, и муравьи ползли вверх по стенкам бочонка, намереваясь обследовать его содержимое.
— Зачем тебе понадобилось их покупать! — закричал Митт.
Мильда страшно обиделась.
— Ох, Митт! Я же хотела побаловать тебя лакомством...
— Но их же тут тысячи! — заорал он.— Как нам съесть такую уйму? Если тебе хотелось устриц, то я бы достал тебе их. Даром, у Дидео! Честно, за тобой нужно смотреть как за ребенком! Ты и дальше будешь вытворять такое?
— Ты говоришь точь-в-точь как твой отец, — холодно заявила Мильда. — Если хочешь знать, эти устрицы были очень даже выгодной покупкой: всего две серебряных монеты. Так что тебе бы следовало радоваться.
— Две серебряных монеты! — Митт воздел свои обветренные руки к потолку. — Это не выгодная покупка. Это грабеж среди бела дня, вот что это!
Митт, Мильда и муравьи ели устрицы на ужин и на завтрак, а потом матери с сыном стало нехорошо, зато муравьи остались такими же бодрыми, как раньше. Хам помог Митту выбросить остаток бочонка в гавань.
— А она взяла и заплатила за это две серебряных монеты! — ворчал Митт.
— Не ругай ее слишком сильно. Она привыкла к лучшему, — сказал Хам. — Она — милая и добрая женщина, право.
Митт воззрился на него.
— Если бы меня уже не мутило, — воскликнул он, — то начало бы от этих твоих слов.
И он поплелся наверх, с отвращением бормоча себе под нос: «Милая и добрая женщина!»
Конечно, он понимал, что его мать по-прежнему молода и хороша собой, даже несмотря на гадкую складку на щеке, где должна была бы быть ямочка. И он знал, что она — не такая, как те другие женщины из их дома, которые вечно крутятся на берегу и подлизываются к матросам, когда корабль приходит в гавань. Но чтобы Хам сказал такое! Митт не замечал, что Хам без ума от Мильды. Но Хам был слишком неуклюж и робок, чтобы дать ей это понять. А Митту казалось, что все женщины рождаются дурами, а с возрастом становятся только глупее.
Альда, жена Сириоля, была хуже всех. Митт решил, что ему следовало бы радоваться, что его мать не тратит всех денег на аррис, как Альда. Та обычно была слишком пьяной, чтобы торговать рыбой, которую вылавливали Сириоль, Хам и Митт. Она сидела на бочке в углу палатки, а Лидда тупо стояла за горами рыбы, отдавая ее покупателям по слишком низкой цене. Это не давало Митту покоя.
Они в поте лица до полуночи вытаскивали сети под холодным дождем, а какая-нибудь домоправительница богатого торговца или щеголь из дворца только тыкали пальцем в гору ароматных снетков — и Лидда покорно снижала цену вдвое! Это было нечестно. Те, кому по карману было заплатить полную цену, всегда покупали по дешевке. Но так уж было заведено в Холанде.
Наконец Митту стала невыносима покорная бесхребетность Лидды. Если уж продавать рыбу дешево, то по крайней мере продавать достойным людям. Он оттер Лидду в сторону и попробовал продавать рыбу сам.
— Харл... харл... хорошая пикша! Годится даже для графа — а отдается за грош! — Когда люди стали останавливаться и изумленно таращиться на него, Митт схватил пикшу и начал ею размахивать. — Харл... хорошая рыба. Ну же, покупайте! Графская рыба вас не слопает — это вы ее съедите. А вот граф... то есть я хочу сказать краф... то есть краб. Кто хочет свежего графа на ужин?
Это было страшно весело — а рыба продавалась отлично.
После этого рыбу всегда продавал Митт. Лидда ее только взвешивала и заворачивала, а ее мать сидела на своем бочонке, смеялась словам Митта и дышала на покупателей перегаром. Митт очень уставал. Руки у него были все в цыпках и мелких порезах от рыбьей чешуи, зимой и летом, но дело того стоило — хотя бы потому, что он мог выкрикивать гадости про графа.
— Поосторожнее, Митт, — говорил Сириоль, когда слышал, как Митт зазывает покупателей.
Однако он не запрещал Митту торговать.
Ведь вокруг их палатки всегда толпились смеющиеся покупатели. Даже дворцовые лакеи хихикали, когда делали покупки.
А однажды, как только «Цветок Холанда» вышел из гавани и никто не мог их услышать, Сириоль спросил Митта, не хочет ли он вступить в общество «Вольных холандцев». Митт был потрясен.
— Мне надо подумать, — ответил он.
И следующим утром он не пошел продавать рыбу, чтобы успеть домой и спросить Мильду о том, что ему делать, пока она не ушла на работу.
— Я ведь не могу вступить, правда? — спросил он. — После того, что они сделали с папой?
Но Мильда кружилась по комнате, и юбки у нее надувались, серьги раскачивались, а ямочка на щеке так и играла.
— Вот твой шанс! — воскликнула она.— Разве ты не видишь, Митт? Вот твой шанс наконец с ними поквитаться.
— О да, — отозвался Митт. — Наверное. Так Митт стал вольным холандцем, и это оказалось ужасно весело. Поначалу ему просто нравилось быть посвященным в тайну — и иметь свою собственную тайну насчет мести за отца, о которой никто, кроме него, не знал.
