Александр Жарков - Ключ разумения
Два стража выпучилось на орущего утопленника в крайнем удивлении. Один был с головой, а второй без оной. Впрочем, вглядевшись, Гистрион сообразил, что это два пустых скафандра, один с откинутым назад забралом. Тряся распухшим пальцем, почти не соображая, что делает, даже не осмотревшись, Гистриов влез в одни из доспехов, взял в руку короткий меч, оставленный одним из рыцарей по нерадивости, и, не оглядываясь, пошёл по дороге, ведущей в страшный город Пэш. Ведь смелость, как известно, города берёт!
А в это время двое разоблачённых (то есть скинувших доспехи), по имени Болепуг и Пульбомбил, мирно ходили по ближнему лесу, полагая, что утопленник если и всплывёт, то не сбежит (смех!), и собирали грибы и ягоды, полагая, что они в родном лесу и всё будет «ок»! И в обоих случаях они ошиблись. Утопленник медленно, но верно уходил от них по дороге, а что касается лесных даров, то Болепуг сорвал и надкусил красивый и очень сочный плод, и умер на руках у Пульбомбила, пуская из губ горькую пену. А Пульбомбил умер от укуса ядовитой трондодиллы – змея такая, – которой он наступил на хвост. Умер, не успев вынести товарища из леса, так похожего на родной!
А Гистрион, в очередной раз сбежав от королевской доли, шагал, опустив забрало и держа в руке меч. Шагал с одышкой в непривычном для него железном одеянии, чтобы отбить подружку Мэг, как он её уже называл. И если б кто сказал, что он совершает подвиг, он бы не поверил. Он шёл, а в голове у него – вот неисправимый однолюб! – была никакая не Мэг, а Кэт, и роились и складывались несбыточные и сладкие картины их неожиданной, но неотвратимой – он никогда в этом не сомневался! – встречи. И их первый поцелуй будет – О! О! О! Ведь его ещё не было, это ж он посудомойку целовал!
Ах, если б он знал, что Мэг, она же Кэт, уже не существует на этой земле, а если и существует, то в виде остывающей горстки пепла!
…И вот он сидит в рыцарских доспехах, бедняга Гистрион, перед горсткой пепла, и не знает, как ему жить дальше. Ему двадцать три года с половиной. Он бежал из дома, чтобы обрести счастье с дочкой Смешного короля, но всё бледнее и тускнее её настоящий облик. Узнал бы он её сейчас, не разлюбил бы? И что он обрёл? Бродяжничество-фиглярство с подружкой, которая сама была уродкой и сделала уродом его? И вот её сожгли вчера, когда он купался в пруду. Почему он не спешит домой, разве не жаль ему деда и бабку, которые заменили ему отца и мать? Чего он высиживает у затухшего, но ещё отдающего страшное тепло костра, в опасном для себя городе?!
Стояло некоторое затишье. Горбоносый и Квадрат выехали в ближайшее Середневековье вершить суды на местах, а кроме них, ну и Его Всесвятейшества, никто не знал Гистриона в лицо. Но Великий кардинал лежал в жуткой болезни – может, кеволимской рыбки обожрался, кто знает! А небо, изображённое в гербе на доспехах, служило Гистриону пропуском. Ведь и в гербе Кардинала тоже было небо, только вместо ключа – костёр.
Вокруг Гистриона на площади ещё дымились костры. А вони-то, вони… Иногда пробегал через площадь перепуганный обыватель, но никого из красных не было – начальство в отъезде, а рабам оно всё это надо?!
День просидел у пепла Мэг вдруг обессилевший Гистрион. Ни мыслей, ни желаний. Ночь опустилась на этот жестокий мир, новое утро забрезжило. Как бы дремал человек в рыцарских доспехах, и в полудрёме почувствовал две тени, два крыла – чёрное и белое. И очнулся Гистрион, и ясно увидел, как пепел начинает подниматься, вытягиваться вверх и приобретать форму человеческого, такого знакомого ему тела. И вот уже совершенно неотвратимо и понятно: это живая, уродливая и прекрасная, такая родная Мэг стоит перед ним, а над нею тают два призрачных крыла – чёрное и белое.
– Это ты, Мэг? – спрашивает на всякий случай Гистрион, хотя ему и так всё ясно.
– Да, Алекс, это я, – тихо отзывается Мэг.
Глава двадцать третья
Дровосек и пастушка
Весь день погромыхивал отдалённый гром, а молний не было видно. «Гром в декабре! – удивлялись старожилы. – Такого мы ещё не слыхали!». По календарю наступила зима, но берёзы ещё стояли кое-где в жёлтых прядях, и от более-менее упорного ветерка демонстрировали друг другу небольшие листопады. Возле избёнки пастушки и дровосека на голых кустах ярко горели рябиновые костры.
Пастушка Мэг болела часто, и дровосек Одар лечил её отварами из трав, которые они вместе собирали в течение года. Вы, конечно, догадались, что Одар – это Гистрион, он же принц Алекс. Годился ли он теперь для роли принца? Двадцать три годика кануло, как поселились они в лесной хижинке. Гистрион, оставив лютню в карете, решил оставить и сочинительство: мол, начинаю новую жизнь. Но разве убьёшь песню, если она привыкла рождаться в твоём сердце? Хоть и без лютни, но песни всё равно слагались. Не случайно Мэг дала ему новое имя – Одар – одарённый, значит, ведь он, начиная другую жизнь, хотел и имя поменять. И вот он шагал по бесснежному лесу с топором на плече, и негромко напевал только что сочинённую песню, спеша домой, чтоб поделиться ею с Мэг:
Только-только солнце всходит,Старый дядя дровосекС топором по лесу ходит,Расчищая путь для всех.Дуб бывает в три обхвата,Высотой с хороший дом.Но дорогу людям надо,Отправляйся дуб на слом.А больные, иль сухиеПривлекут деревья взор.Что ж поделать, дорогие,Становитесь под топор.Пусть сомненья вас не гложат,Вам прекрасно повезло:В печи жаркие положатПринесёте в дом тепло.
Старый, не старый был дровосек, но по собственным подсчётам лет Одару около сорока шести! Усы и борода у него с рыжинкою и с сединкою, а голова совершенно седая, но на тёмно-русом фоне волос это не слишком бросается в глаза. Он ещё достаточно силён и статен, красавец-мужчина, если б не рассекающий нижнюю и уголок верхней губы шрам к уху.
Жизнь Одара, кроме рубки леса, представляла из себя сплошное лечение Мэг. Она не жила, а все двадцать три года медленно умирала. Иногда она пыталась как будто что-то Одару рассказать, в чём-то признаться, но её тут же начинали бить судороги, и изо рта шла пена. Потом она долго спала и ничего не помнила. И каждый раз Одар просил её не начинать рассказывать э т о, то есть какую-то тайну, раз из-за неё её так корёжило. Она соглашалась с ним, но потом забывала об этом, и – приступ повторялся. Одар понимал, что это действуют какие-то колдовские чары, но решительно не понимал настойчивости, с которой вся эта жуть повторялась. «Ты неделю после этого не встаёшь с постели, – мягко выговаривал он, – ну и зачем всё это? Лучше давай я тебе что-нибудь расскажу, меня не закорёжит», – смеялся он, и в сотый раз рассказывал о Кэт, или о своей родине. Но однажды она устроила истерику, и Одар никак не мог понять её причину, пока Мэг не призналась в минуты откровения, которые меж ними случались всё чаще, что ей немного поднадоело слушать про эту Кэт. Одар было надулся, потом пообещал, а потом как будто позабыл про обещание, и принцесса снова появилась в его рассказах. Причём всё это обрастало новыми подробностями, и Мэг сильно негодовала и краснела и орала: «Ты сочинил это только что, негодяй!». Это когда он поведал, как Кэт «сама-сама! хоть и всего один раз» поцеловала его в губы! А что ещё было делать длинными вечерами у постели постоянно больной Мэг, как не мечтать и не вспоминать! Одар звал её пастушкой, почему – и сам не знал, ведь она никого не пасла, она даже редко из дома выходила. Иногда прибиралась и готовила кое-какую пищу, но чаще готовил Одар.
– Ну ты прям как принцесса, всё время лежишь, – иногда пошучивал он. Она только криво усмехалась.
Жили они тем, что Одар рубил и продавал дрова. Управляющий феодала, на землях которого находился лес, был слезлив и сентиментален, и ему очень нравились жалостные песни Гистриона, а потому он на многое смотрел сквозь пальцы. А феодал вообще не знал о существовании дровосека и пастушки, он знал лишь войну и охоту, и часто отсутствовал. Чаще, чем присутствовал. Одар и Мэг жили как одна семья, но не как муж и жена, а как брат и сестра. Он уже мог смотреть на неё п о ч т и без отвращения, и ей не приходилось, как раньше, заматывать лицо так, что только острый подбородок свисал в сторону, как горб у иных верблюдов. Но, скажем, поцеловать её он бы не смог. Не каждый ведь способен поцеловать, к примеру, крысу. Два вопроса постоянно задавал он себе: почему он не спешит занять престол, и почему не ищет Кэт? Ну, на престол не стремится, потому что ему навяжут королеву, а королева для него одна – Кэт. Но почему же он её не ищет? А где, где её искать? – тоскливо раздавалось в нём. Но он быстро успокаивался, потому что другой голос, уверенный и весёлый, говорил, что всё сбудется, и они будут жить с Кэт долго и счастливо. Хотя реально жизнь-то проходила. Проходила в лачуге с больным, совершенно несчастным существом. И ему уже сорок шесть… Но в с ё э т о п о к а…
Одар не снимал браслет с ключом, и нет-нет, да и обращал на него внимание. Иногда запястье пощипывало, это означало болезни стариков или какую-нибудь небольшую войну. Он не знал, что будет делать, если браслет почернеет, а ключ покраснеет, наверное, придётся ехать в замок, ведь стать королём – его долг, у него не было ни братьев, ни детей. (Да, в замок. Он не говорил уже: ехать домой, ведь его дом был здесь.) Но браслет не чернел. Неведомый Господь, которому молился Алекс, послал деду с бабкой долгую жизнь, чтобы «сынку» успеть найти Кэт и жениться на ней. Хотя дед, наверное, совсем дряхлый, бабка-то помоложе…
