Коллектив авторов - Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад
Ева Робидо пригласила Мередит в «Паромную переправу» на послеобеденный чай. Себе заказала со льдом, в такой холодный стакан, что тот рыдал горючими слезами. Поблагодарила Мередит за давнишнюю помощь с рехабом, сразу после их знакомства в «Уздечке» – Ева тогда еще была линейным поваром. Мередит уговорила Еву пойти на телевидение – та без конца нудила, что готовить скучно, работа тяжкая, и ничего-то вечного в итоге не остается. Раздутые киты приплывают и жрут твое рукоделье. Мередит передала Рея на попечение Евы, когда тот выразил то же неудовольствие от работы повара. «Мы волнуемся, Мерри, – сказала Ева, возясь с блюдцем. – Ты какая-то грустная». От чая Мередит слегка затошнило, но Еве нравилось, что чаепития подтверждают ее свободу от скотча; ее родители оплатили ей реабилитацию в центре, что предпочитали всякие звезды. Детство у нее было, как у Рея: катания на пони в день рождения, зимние каникулы в Гштаде (где состоятельные люди обходились без надлежащей расстановки гласных); родители ее отсыпали ракушек, чтобы запихнуть ее в кулинарный храм «Ле Кордон Блё» в Париже, а их принцесса могла выкинуть из головы все, чему она там научилась. Ева была соблазнительными примером беззаботности, непривязанности. Миниатюрная, ослепительная, в свои тридцать два она могла сойти за двадцатилетнюю. Трясущиеся руки Мередит расплескали чай, и на скатерти нарисовался кленовый лист. «Ты болеешь? Мне волноваться за тебя?» – спросила Ева, и лицо ее стянуло от беспокойства. «Ой, да мелочи. Простуда. Все в порядке», – ответила Мередит, звякнув чашкой.
Ее защищенное детство, увеселенное посещениями томатных узкоротов в Стайнхартском аквариуме. На собеседование в ресторан «Морской волк» она облачилась в буклированный костюм; та работа ей не досталась, и она выучилась носить сабо и прихватывать с собой собственный набор ножей. Ее каникулы с престарелыми родителями состояли в недальних поездках к домику в Санта-Крус – к дяде с тетей, которые ныряли за морскими ушками и, отбивая по вечерам мясо к ужину, визгливо ссорились. Если вскрыть раковину морского ушка, увидишь мышцу – и всё. Тетя с дядей отделали ракушками забор, и перламутровые плошки, как крещенские купели, горели и блистали в бьющем солнце.
Ему нравилась иллюзия контроля – он знал, что это она и есть. Поглаживая плоский Евин живот, груди, что качались на волнах ее дыхания, он сказал: «Как-то оно… подло, что ли. Пригласить ее на чай, чтобы поизучать». – «Я хотела убедиться, что у нее все в порядке». – «Может, расскажем ей?» Это он повторил, и Ева нахмурилась, кончики наманикюренных неоном пальцев мяли ему бедро. Ответ предполагал, что у них с Реем есть какое-то будущее. «Иди сюда», – сказала она. Ева посвятила его в понятие «постельная прическа»: она скручивала свои насыщенно-светлые волны в веревку и забрасывала на спину. Кожа у нее безупречна, а глаза – сапфировое стекло. Она вся была пористая, всегда готова к проникновению. Он поцеловал ее, глубоко, и она обвила ему шею. Полосы тени в ее мансарде на Маркет-стрит (родители и за это заплатили сполна) рисовали на них рябь – так прибой перебирает пески.
Мередит показывала кондитеру-новичку, как вытягивать тесто для штруделя: под раскатанным слоем медленно двигаем руки тыльной стороной. Резкое движение может порвать тесто: потребна певучая плавность. «Представьте, что играете на арфе, которая лежит на боку», – говорила Мередит мягко, и костяшки ее пальцев под маслянистой вуалью вспухали маленькими розовыми бугорками. Тихое терпение – вот что было у них с Реем; хоть это и не буйная самозабвенность и лихорадочное тисканье друг друга – такого и не бывало никогда, – но напоминало послание Святого Иоанна к Коринфянам, его нежные строки О любви, что не превозносится и долготерпит[9].
Когда они еще были просто друзьями, Мередит учила его бальным танцам. Когда-то она была знатоком. Он встречался с кем-то, а она переходила границы нежности. Как-то она целую неделю столько помогала ему репетировать, чтобы он произвел впечатление на свою новую возлюбленную, что в туфлях собралась кровь. У нее кровоточила матка, а пальцы все заклеены после учебы в Кулинарной академии. Застенчивая до немоты, она ждала и растила травы в ящиках, что сотрясались от проезжавших трамваев. Они с друзьями разговаривали на кассетном итальянском – питали свою фиксацию на Риме, огромном рушащемся городе, облитым жидкими солнцем.
Когда позволяли графики, Мередит и Рей забавлялись игрой «задержи дыхание». Как-то оставшись одна дома, она погрузилась под воду и почувствовала себя прозрачной, как те просвечивающие насквозь креветки, которых видно только из-за нитки еды, что движется по их потрохам. Море: божья ванна, божьи купальные игрушки. Он возится там и пытается собрать из рыб физическую модель, что поможет Ему выправить изначальный замысел человеческой любви. Всякий самец рыбы-удильщика кусает самку, что подвернется, и виснет на ней, срастаясь с нею навсегда, питаясь ею, куда б та ни плыла. Бесшовные связи плоти: мать Мередит умерла несколько лет назад, во сне, а за нею – отец, всего через десять дней, почти час в час. Мередит плавала и размышляла, и тут из прозрачного ниоткуда ее будто ударила молния: «Ева. Господи, мой муж спит с моей подругой Евой. Я отправила его к ней, когда ему надоело торчать на кухне». Ева и ее опьяняющая смесь сласти и власти. Мередит так дрожала, лежа ночью в постели, что они с Реем повернулись друг к другу во тьме, никакой любви, но его объятья показались ей так естественны, так теплы, а изгиб его длинного тела – так уютен, будто гамак набок перевернули.
Она влезла к нему в электронную почту и нашла там эротические мольбы, предвкушение на излете вдоха. Она и помыслить не могла так яростно вторгаться в его личное пространство.
Он перестал надевать плавки. Ему что, девяносто? Эй, где тут шаффлборд? Они с Мередит никогда больше не бывали наги – любовью не занимались два года. Не обсуждали это, боже упаси. Когда он снимал очки, комната вокруг аквариума, казалось, растворяется и намекает, что художники-импрессионисты кое в чем знали толк: в прорыве сквозь очертания и границы есть своя красота. Сегодня он купил редиску и старательно показал глазку камеры, как всего несколькими глубокими надрезами любой может превратить ее в цветок.
Безрассудна опасность делать вид, что все обойдется, – «всем» в данном случае осознанно обозначается нечто расплывчатое и трагически объединительное. Ева командовала ему улыбаться и заполнять эфир щебетом о себе, покуда он моет руки после возни с куриными грудками, дабы продемонстрировать подобающую гигиену. У нее в мансарде он показал ей, как надрезать кожицу манго и высечь кубик прямо из кожуры. «Вот так, да?» Она хихикала и делала неправильно – специально. Вот так, ответил он. О! (целует его), вот так? Или, может, вот так, вот так, так вот обожаю, и вот уж спутались их руки и ноги, он у нее за спиной, ведет ее рукой с ножом. Много позже он будет проигрывать эпизод с курицей на «Ю-Тьюбе», потому что позвал ее в кадр, а она замахала руками: «Ой, нет, не могу!» Но ее рука все же попала в запись, и он все жал на паузу и глядел на нее, эту пятиконечную морскую звезду, выброшенную на линию прибоя, отделяющую незримое от видимого.
Они гуляли с подружками в отлив, и Мередит рассказала, как убивалась над свадебным тортом, а какой-то пьяный гость стукнул по нему кулаком. Мередит в ужасе спросила, зачем он это сделал. «Потому что могу», – выдал гость, убредая прочь. Линдзи переспросила: «Погоди, погоди, Мерри! Ты потратила несколько дней на торт, а он его испортил за секунду?» «Я бы устроила бурю», – сказала Бет-Энн. Сьюзен потребовала от Мередит отчета, допросила ли она Еву из телестудии, каких девиц Рей имеет по кладовкам. Тут представьте многое веселье. «Меня бы порвало», – сказала Тереза – то ли по поводу Рея, то ли убийцы торта, неясно. Мередит потягивала газировку и уплывала в те дни, когда они с Реем решили поставить на кон свою дружбу и обручиться, и как кружила им головы собственная смелость, когда шагали они по Чайна-Бич, а волны пенились и вздымались вертикально, и походили на громадные расчески, смытые с трюмо китов.
Наступит то время, когда до него дойдет, насколько это немыслимо, безжалостно жестоко – смотреть, как Мередит обжаривает лук для простенького ужина (треска и вареный картофель), а он меж тем треплется про Евину идею запустить совершенно новое шоу: «Шикарные бегства». Она будет выкапывать рецепты со всего света; он же больше не станет рисковать местом у разделочной доски в программе про дешевую готовку – рейтинг у нее хороший, но не блестящий, – а сможет отправлять зрителей в дальние края, им даже из дома выходить не придется: patatas bravas, pain perdu, тандури. («Я все найду сама, а ты будешь звездить, – почти проорала Ева. – Получится невероятно».) Господи боже, он пичкал этим Мередит, а сам вспоминал, как обременял ее пересказом фильма, который она не видела. А она – маска спокойствия. Он хорошо ее знал.
