Вильгельм Гауф - Сказки (с иллюстрациями)
Правда, Альмансор попал не в столь тяжелую неволю, как христиане, ибо был правоверным мусульманином, но все же последняя надежда увидать родину и отца исчезла. Так прожил он пять лет у одного богатого человека, где работал в саду и поливал цветы. Но богатый человек умер, не оставив прямых наследников; добро его растащили, невольников поделили, и Альмансор попал в руки работорговца. Тот как раз снарядил корабль, чтобы перепродать своих невольников подороже в других краях. По воле случая я тоже оказался невольником этого работорговца и попал на тот же корабль, что и Альмансор. Там мы узнали друг друга, и там поведал он мне о своей чудесной судьбе. Но, когда мы пристали к суше, я оказался свидетелем неисповедимости путей Аллаха, — мы высадились на его родном берегу, нас выставили на продажу на невольничьем рынке в его родном городе, и, о господин мой! — скажу тебе кратко — купил его родной любимый отец!
Шейх Али-Бану глубоко задумался над этой повестью; она невольно увлекла его, грудь его вздымалась, глаза сверкали, и часто он был готов прервать молодого невольника; но конец рассказа, казалось, не удовлетворил его.
— Ты говоришь, ему теперь было бы около двадцати одного года? — так начал он свои вопросы.
— Мы с ним примерно одного возраста, о господин, двадцать один — двадцать два года.
— А какой город называл он своей родиной, об этом ты ничего не сказал.
— Если не ошибаюсь, — ответил тот, — это Александрия!
— Александрия! — воскликнул шейх. — Это мой сын; где он? Ты не говорил, что он звался Кайрамом? Какие у него глаза — темные? А волосы — черные?
— Так и есть, а в минуты откровенности называл он себя Кайрамом, а не Альмансором.
— Но, заклинаю тебя Аллахом, скажи мне, отец купил его у тебя на глазах, как ты говоришь, он сказал, что это его отец? Значит, это не мой сын!
Невольник ответил:
— Он сказал мне: «Благословен Аллах после столь долгих невзгод; это — рыночная площадь моего родного города». А немного спустя из-за угла показался вельможа, — тогда он воскликнул: «О, какой драгоценный дар небес — наши глаза! Мне привелось еще раз увидеть своего почтенного отца!» Человек же тот подошел к нам, оглядел всех и купил под конец того, с кем все это случилось; тогда он призвал Аллаха, горячо возблагодарил его и шепнул мне: «Вот я опять возвращаюсь в обитель счастья: меня купил мой родной отец».
— Стало быть, это не мой сын, не Кайрам! — молвил шейх, исполнясь печали.
Тогда юноша не мог дольше сдержать свое волнение, слезы радости брызнули у него из глаз, он бросился к ногам шейха и воскликнул:
— И все же это ваш сын — Кайрам-Альмансор, ибо вы, вы сами купили его.
«Аллах, Аллах! Чудо, великое чудо!» — восклицали присутствовавшие и старались протиснуться поближе. А шейх онемел и глядел на юношу, который поднял к нему свое красивое лицо.
— Мой друг Мустафа, — обратился он к старому дервишу, — глаза мне застилает пелена слез, и я не могу разобрать, запечатлелись ли у него на лице черты его матери, в которую мой Кайрам был лицом, подойди и вглядись в него.
Старик подошел, долго глядел на него, наконец положил руку на чело юноше и сказал:
— Кайрам, как гласит изречение, которое я дал тебе с собой в лагерь франков в тот скорбный день?
— Дорогой учитель, — ответил юноша, прикасаясь губами к его руке, — оно гласит: «Кто любит Аллаха и чист душой, тот не одинок и в пустыне горестей, ибо с ним двое спутников, они поддержат и утешат его».
Тогда старик с благодарностью возвел очи к небу, привлек юношу к себе на грудь, передал его шейху и сказал:
— Возьми его; как верно то, что ты тосковал по нем десять лет, так верно и то, что это твой сын Кайрам.
Шейх не помнил себя от радости и счастья. Он не мог наглядеться на вновь обретенного сына, из черт которого явственно проступал образ былого Кайрама. И все присутствующие радовались вместе с ним, ибо любили шейха, и каждому казалось, будто ему самому судьба подарила сына.
Песни и ликование снова огласили хоромы, как в дни счастья и радости. Юноше пришлось повторить свой рассказ теперь уже во всех подробностях, и все хвалили арабского ученого и императора и всех, кто принимал участие в Кайраме. Гости разошлись только поздно ночью, и шейх щедро одарил всех своих друзей, дабы они сохранили память об этом дне радости.
Четырех же юношей он представил своему сыну и пригласил их посещать его, и было решено, что он будет читать с писателем, пускаться в недалекие странствия с художником, радоваться пляске и пению с купцом, а четвертый будет ведать развлечениями. Их тоже щедро одарил шейх, и, радостные, покинули они его дом.
— Кого нам благодарить за все, — рассуждали они, — кого как не старца? Кто мог бы это подумать, когда мы стояли у этого дома и судачили о шейхе?
— А ведь легко могло случиться, что мы пропустили бы мимо ушей речи старика, — молвил другой, — или, чего доброго, подняли бы его на смех. Он был в жалком рубище, и кто мог подумать, что это мудрец Мустафа?
— Как странно! — сказал писец. — Вот на этом самом месте мы громко выразили свои желания. Один мечтал о странствиях, другой — о пенье и плясках, третий — о веселых пирах с друзьями, а я — о чтении и сказках, — и вот все наши мечты осуществлены. Ведь я могу читать все книги шейха и приобретать, какие я захочу.
— А я могу убирать его стол и распоряжаться всеми увеселениями и сам принимать в них участие, — молвил другой.
— А я? Как только западет мне на сердце желание послушать пение и игру на лютне или посмотреть на пляску, я могу пойти к нему и попросить его отпустить со мной его рабов.
— А я, — воскликнул художник, — до сего дня я был беден и не мог и шагу ступить из города, а теперь я могу пуститься в любой путь!
— Да, — подхватили все вместе, — хорошо, что мы последовали за старцем, — кто знает, что иначе сталось бы с нами?
Так сказали они и, радуясь и ликуя, разошлись по домам.
Харчевня в Шпессарте
(перевод Полиевктовой М.А.)
Много лет тому назад, когда дороги в Шпессартском лесу были еще плохи и по ним не так много ездили, шли по этому лесу два молодца. Одному на вид было лет восемнадцать, и он был оружейный мастер; другому же, золотых дел мастеру, судя по внешности, было никак не — больше шестнадцати лет, и теперь, верно, он в первый раз странствовал по белу свету. Вечер уже наступил, и тени гигантских дубов и буков затемняли узкую дорогу, по которой шли путники. Оружейный мастер бодро шагал вперед, насвистывая песенку и изредка разговаривая с Веселым, своей собакой, и, казалось, не-очень тревожился тем, что ночь близка, а ближайший ночлег еще далек. Но Феликс, золотых дел мастер, часто боязливо оглядывался. Когда ветер шелестел в деревьях, ему казалось, будто он слышит шаги позади себя; когда же придорожные кусты, качаемые ветром, раздвигались, ему мерещились чьи-то притаившиеся за ними лица.
А от природы золотых дел мастер не был ни суеверен, ни труслив. В Вюрцбурге, где он учился, он слыл среди товарищей храбрым малым, с отважным сердцем в груди, но сегодня ему было не по себе. О Шпессарте ему столько всего рассказывали: говорили, что разбойничья шайка хозяйничает там, что многих путников ограбила она в последнее время; поговаривали даже о нескольких ужасных убийствах, совсем недавно совершенных там. И ему невольно становилось страшно за свою жизнь, — как могли они вдвоем справиться с вооруженными разбойниками? Он даже начинал раскаиваться, что послушался оружейного мастера и согласился пройти еще перегон, вместо того чтобы переночевать на опушке леса.
— Если меня сегодня ночью убьют, лишат жизни и всего, что я несу с собой, ты будешь виноват, мастер! Это ты своей болтовней заманил меня в этот страшный лес.
— Не будь трусом, — отвечал тот, — порядочному ремесленнику не годится бояться. Что ты волнуешься? Неужели, по-твоему, господа шпессартские разбойники окажут нам честь напасть на нас и убит? нас? Ради чего им так утруждать себя? Не из-за моего же воскресного платья, которое у меня в ранце, и не из-за жалких дорожных грошей? Нет, нужно ехать четверней, быть одетым в парчу и бархат, — вот тогда они дадут себе труд убить тебя!
— Стой! Слышишь, свистят в лесу! — боязливо воскликнул Феликс.
— Это ветер свистит в деревьях. Прибавим шагу, теперь уже недолго.
— Да, тебе хорошо говорить, — продолжал золотых дел мастер. — Тебя они спросят, что у тебя с собой, обыщут тебя и, конечно, возьмут твое воскресное платье и гульден с тридцатью крейцерами. А меня, — меня они сразу убьют уже по одному тому, что я несу с собой золото и золотые украшения.
— Ну зачем же им из-за этого убивать тебя? Если б вышли сейчас четверо или пятеро вон из-за того куста с заряженными ружьями, направленными на нас, и вежливо спросили бы: «Эй, господа, что у вас с собой? Мы к вашим услугам, готовы помочь вам нести вашу поклажу», — и продолжали бы в таком же приятном тоне, — ты, верно, не стал бы дурака валять, открыл бы ранец и любезно выложил на землю желтый жилет, синий кафтан, две рубахи и все ожерелья, браслеты и гребни и вообще все, что у тебя имеется, и поблагодарил бы их за то, что оставили тебя в живых.
