Игорь Малышев - Дом
— Фух, здесь хоть немного прохладней, — Фома потёр волосатый нос, сорвал веточку с ягодами, пожевал, выплюнул. — Незрелая ещё, не время ей.
Сухо и задорно трещали ночные кузнечики, где-то в селе лаяла собака. Её лай гулким эхом отзывался в лесу, что темнел сразу за деревней. Обратно звук возвращался заунывный и протяжный, как из колодца.
— Слышь, леший собаку дразнит. Балу́ет старый, безобразит, — заметил домовик.
Фома достал из кармана маленький кисет, трубку и принялся набивать её табаком. Вскоре Ваня почувствовал запах дыма.
— А когда папенька курит, пахнет совсем по-другому, — заметил он.
— Это потому что я в табак трав добавляю. Для вкуса, для запаха. Так-то.
Пахла трубка домового действительно необыкновенно. Был здесь и грустный запах горящих листьев, что жгут по осени в саду, и дымок дальнего костра, который развели где-то далеко в тёмных ночных полях пастухи, и тёплый дух, какой идёт от печки зимой, и аромат свежеиспечённого хлеба.
Фома пускал вверх большие кольца и они, покачиваясь, будто танцуя, уплывали в непроглядное ночное небо, затянутое плотными тучами.
— Хорошо, а всё ж душновато. Быть грозе, — крякнул домовой.
Где-то далеко, посреди глухого лесного озера, высунув голову из воды, смотрел в небо Урт. Водяной тоже ждал грозы. Он вообще очень любил грозы.
Ваня молчал, слушал кузнечиков, теребил в руках пушистый колосок тимофеевки. Думал о том, что когда гром гремит и молнии сверкают, становится страшно и весело одновременно, и хочется и под одеяло с головой залезть, и на улицу голым выскочить, чтобы плясать по мелким лужам, разбрызгивая твёрдыми пятками грязь. Фома меж тем молча попыхивал трубочкой и вдруг тихо, под нос себе, замурлыкал песню:
Под грозой веселой, под ясноюВсё гуляла одна тучка белая.И грустила она да плакалаСокрушалась, рыдала, горилась:Не бывать мне ни громом, ни молнией,Небеса не трясть, мир не озарять.Не пролиться мне ни дождём-рекой,И не свить мне верёвки-молнии.Так печалилась тучка белая,И к утру без следа растаяла.Вот и доля ей, и судьба её.Не понять, ни сведать, не угадать.
Ваня дослушал песню и стало ему отчего-то грустно и очень жалко эту белую и никчёмную тучку. Он украдкой взглянул на Фому. Тот, как ни в чём ни бывало, продолжал покуривать свою трубку.
Вдруг на ветках чёрёмухи что-то зашевелилось и послышался негромкий печальный вздох. Фома тут же вскочил на ноги, бросился вглубь куста, с проворством куницы вскарабкался по стволу. В кроне завязалась какая-то суматошная возня и через минуту домовой спустился вниз, неся на вытянутой руке какое-то серое шипящее существо размером с кошку. Существо изгибалось, пытаясь достать когтями руку домового. Ваня пригляделся, незнакомец и вправду напоминал обычного пушистого кота, пока вдруг не заговорил:
— Отпусти меня, домовик. Отпусти убогий, пока в клочья не подрал.
Фома встряхнул его.
— Ишь ты, в клочья подрал… Смелый какой… Отвечай, кто таков, колтун?
Существо снова зашипело, но Фома цыкнул на него и оно нехотя ответило:
— Садовый я, садовый. Отпусти, дед-бородай.
— А ругаться не будешь?
— Не буду, отпусти, злыдень, — сверкнул тот глазёнками.
— То-то. Откуда ж ты такой взялся? Чего ищешь? — спросил Фома, опуская садового на землю.
Ваня во все глаза смотрел на незнакомое, неизвестно откуда взявшееся существо.
Незнакомец, стоя на задних ногах, потёр передней лапкой загривок, за который его держал домовой.
— Известно чего ищу, — сказал он вздохнув.
— Сад. Ваш-то, я смотрю, не занят? — спросил он с надеждой в голосе.
— Сад-то, может, и не занят, да только мы не каждого сюда пустим.
— Жалко вам, что ли? — с обидой спросило существо.
— Известно, жалко. Сад нам не чужой. При нашем доме. Мы об нём свой интерес имеем. А то набегут всякие данайцы и пропадёт добро.
Фома обвёл рукой заросшее лебедой да крапивой «добро».
— А сад, сам видишь, хорош.
— Хорош, — поспешно согласился «кот». — Он мне сразу, как увидел, понравился. Светлый сад, добрый.
— Известно, сад, каких поискать. И яблони тут тебе, и ившинь, и черёмуха. Только ведь за всем следить надо. Поспевать, шустрить. А ты вон дохлый, малохольный какой-то. Куда тебе догляд вести. К чему ты нам.
Садовый сразу как-то сник, хвост его опустился на землю, уши обвисли.
— Что ж, не возьмёте, значит?.. — прошептал он чуть не плача.
— К чему?.. — сказал домовой. — Не возьмём. И разговор пустой.
— А я бы так хотел свой сад иметь… Заботился бы… Охранял… Я ведь ни абы как, я бы смотрел, лечил бы, гусениц гонял… — сказал садовый, закрывая лапой мордочку.
— Э, — распаляясь всё больше, махнул рукой домовик и заходил перед поникшим незнакомцем. — Пустой разговор. От ворот поворот. Не знали тебя и не надо.
Ваня дёрнул его за рукав.
— Фома, ты чего злой такой? Зачем ты так?
Садовый, почувствовав нежданную поддержку, обратил к Ване мордочку, с надеждой навострил уши.
— Ты, Фома, всегда рад другого куснуть.
— Вот ещё!.. Тоже мне, злодея-Навуходоносора нашёл.
— Правда, правда, — заверил его Ваня. — Чего ты сейчас взъелся? Не видишь, он чуть не плачет, а ты гнать его.
Фома скрестил руки на груди и отвернулся.
— Невелика птица.
— Тебе ж сад нужен? — спросил Ваня, обратясь к незнакомцу. Тот с надеждой закивал в ответ. — Фома, тебе жалко, что ли? Пусть живёт здесь. Что тут такого?
— Что, что… Напоганит тут, запустит всё, что делать будем?
— Да почему же он напоганит? Ты ж ведь будешь за садом ухаживать? — спросил Ваня у садового. Тот снова закивал головой.
Домовой, остывая и чувствуя, что перегнул палку, завозился на месте, ковырнул ногой землю.
— Да мне-то что. Пусть хоть всю жизнь тут живёт, мне и горя мало. Оставайся, раз пришёл, — сказал он, теребя себя за волосы на носу. — Но, чур, сад блюсти! И, чтоб порядок! И гусениц чтоб… И моль… И… и…
Он, не зная что ещё добавить, пригрозил пальцем и судьба пришельца была решена.
— Звать-то как? — спросил напоследок домовой.
— Голявкой, — ответил довольный садовый.
— Голявкой! Хе! — домовой не мог удержаться от ехидства. — Лохматый, как баран, а звать Голявкой! Где таких берут только? Хе! Ладно, живи уж, кошавый…
Ваня с Фомой через окно залезли обратно. Мальчик забрался в постель и вскоре заснул тяжёлым сном. Наверху наконец-то задремали Ванины родители. Одна бабушка в мансарде под крышей не спала и смотрела на тёмную дорогу, далёкие поля и лес. Она тяжело вздыхала и в бесстрастных её глазах играли блики далёких зарниц, вспыхивающих над горизонтом.
Домовой сел на подоконник и стал смотреть на небо, сплошь затянутое тучами. Всё говорило о том, что скоро будет дождь. Густая вязкая духота окутала мир, затопила, словно вязкая патока.
Ваня во сне метался по постели, волосы прилипли к вспотевшему лбу. К горячему виску пристало белое пёрышко, вылезшее из подушки. Мальчик что-то бормотал во сне, кому-то жаловался. Домовой с сожалением смотрел на него, потом выглянул в окно.
— Эй, ты, хвостатый! Как там тебя, бишь? Ты где? — негромко крикнул он в темноту сада.
— Тут я, — ответил ему садовый из кроны яблони.
— Ты вот что. Нагони-ка в комнату бабочек. А то жарко, как в печке.
Голявка подпрыгнул от радости, что для него нашлось дело, и принялся скакать с ветки на ветку, распушая хвост и щёлкая зубами. Из-под листьев он выгонял уснувших бабочек, которые бестолково махали крыльями, не понимая что происходит и ничего не видя из — за темноты. Собрав небольшое облачко из трепещущих крылышек и усиков, садовый загнал его в окно детской. От суматошного движения в комнате поднялся лёгкий ветерок. Посвежело. Домовой неслышно бегал по скрипучему полу, махал руками и полами халата, не давая бабочкам успокоиться и рассесться по стенам. Ваня, почувствовав прохладу, притих, испарина на лбу высохла, пёрышко упало с виска. А вокруг всё кружили и кружили, словно листья в листопад, дрожащие крылышки насекомых.
Утомившись гонять бабочек, Фома вернулся обратно на подоконник, и только тут услышал, какая тишина наступила в мире. Ничто не двигалось: ни один листок на дереве, ни одна травинка, ни один жучок в зарослях чистотела не смел пошевелить лапкой. Небо вдруг стало похоже на реку перед ледоходом, когда лёд потемнел, вздулся и замер в ожидании льдины, что придёт из верховий и вспорет тяжёлый износившийся за зиму панцирь. Небо притихло, но чувствовалось в нём какое-то потаённое внутреннее движение, как в животе у коровы перед самыми родами, когда влажные от пота бока её напряглись и приготовились вытолкнуть в мир новую жизнь. Домовой заворожённо смотрел на небо в радостном предвкушении.
