А. Назаревич - Сказочные самоцветы Дагестана
– Нет, – отвечает сын мельника, – не знаю.
– А ведь люди, не знающие сказок и песен, – это добыча зверей, – сказал аждаха и одним махом проглотил сына мельника.
Второму сыну мельника надоело лежать на крыше мельницы, он тоже догадался, что был глупцом, и, как старший брат, ушел из селения и попал в брюхо аждахи.
Младший сын мельника, почуяв недоброе, не мог спокойно сидеть дома. Он отвел воду, остановил мельницу и отправился искать братьев.
Попав в ущелье, сын мельника увидел родник, захотел перепрыгнуть через него и очутился на спине аждахи.
– Прохладной тебе воды, аждаха, – не растерялся сын мельника.
– Если бы не доброе пожелание, проглотил бы я тебя, – ответил аждаха и спросил: – А знаешь ли ты песню или сказку?
– Как же не знать, – говорит сын мельника, – и песню знаю, и сказку, и небылицы, и многое другое, – выбирай, что хочешь.
– Ну, у тебя, наверно, не небылицы, а быль, – сказал аждаха.
– Если быль – проглоти меня, если небылица – молчи, а не то вырежу у тебя ремень со спины.
– Вырезай, – согласился аждаха. – Ври, хоть полную торбу, а я смолчу.
– Ну, что ж, – говорит сын мельника, – давай я расскажу сперва, как я попал к тебе.
Я бы не попал, если бы не мои кобылицы.
В тот год, когда я их пас, вода высохла, и не было травы.
Погнал я кобылиц к реке, вижу, она скована льдом.
Взял я топор, пробил во льду дыру, – вижу – далеко до воды, не достанут кобылицы.
Снял я с плеч свою голову, опорожнил её и напоил всех кобылиц.
Если реке в ногах так холодно, подумал я, то, каково должно быть голове. Пошёл к истокам реки, нарубил кустарника, развёл костёр.
Реке стало теплее, но от моего костра случился пожар, – загорелась река, занялись берега, и все мои кобылицы убежали.
Схватил я топор, гляжу – в руках одно топорище, а обух сгорел.
Вспомнил я о своей голове, вернулся вниз по реке, а в черепе пчёлы.
Тут сын мельника посмотрел на аждаху, тот хотел было что-то спросить, да вовремя вспомнил о своей спине.
– Ну, что ж, – говорит сын мельника, – кобылицы пропали, а жить надо. Надел я череп на шею, поймал носом двух оленей, мясо съел, шкуры на дерево повесил, дерево топорищем срубил, – сделал себе арбу.
Достал из черепа двух пчёл, а они жужжат и спорят между собой – кто больше мёда запасёт. Подрались пчёлы, и я их еле разнял. Этот спор, говорю, можно и без драки решить, – носите мёд, а там видно будет, кто из вас прав. Начали пчёлы носить мёд и нанесли так много, что у меня обе оленьи шкуры наполнились.
Погрузил я шкуры на арбу, в арбу впряг пчёл и поехал.
Вдруг одна из пчёл остановилась, и арба чуть не свернула в пропасть. Поднял я кнут, чтобы стегнуть пчелу, да погонялка задела землю, а кнутовище подбросило меня до самого неба.
Ухватился я за тучу, повис над землей. Туча летит, я за неё руками держусь, вижу – вода. Прыгнул, да очутился у тебя на спине, – там, где мне с тебя ремень рвать.
– Ну, это уж ты врёшь, – сказал аждаха.
– А вру, – так давай скорей ремень со спины. Аждаха видит, что ничего не поделаешь, – подставил спину.
Вырезал у него сын мельника полосу шкуры, сдирает ее до хвоста, видит – в брюхе у аждахи два его брата. Выручил сын мельника братьев и вернулся на мельницу.
С тех пор сыновья мельника стали работать вместе. А аждаха со стыда покинул родник и больше не появлялся в этих местах.
Сказка о Кара-Катыре
(Кумыкская сказка)
Маленький Кара-Катыр был сыном рабыни. Его отец был хан, но у этого хана душа была так черна, что её никто бы не взялся ни мылом отмыть, ни ножом отскоблить, Родная мать Кара-Катыра давно умерла, а у мачехи душа была ещё чернее ханской, и маленький Кара-Катыр всегда был голоднее и грязнее самого последнего человека в ханском дворце. Потому-то его и прозвали так обидно: Кара-Катыр. Все знали, что это значит Чёрный ослёнок или грязный ослёнок – это ведь одно и то же.
В один из дней хан с чёрной душой отправился в поход. Навоевался он вдосталь и, когда стал для соседей страшней, чем самый страшный кот для мышей, решил вернуться домой. Ханские нукеры гнали впереди табуны лошадей, груженных добычей, а хан ехал сзади, глядел на дымящиеся города, которые он превратил в груды развалин, на огромные сады и поля, которые стали теперь принадлежать ему, и думал: «Эх, почему у меня нет другиx детей, кроме этого никому не нужного Кара-Катыра!
Было б у меня сорок сыновей, – в сорок раз больше взяли бы мы добычи.
В сорок раз больше людей!
В сорок раз больше коней!
Только размечтался так хан, как вдруг споткнулся под ним испуганный конь и точно из земли вырос рассерженный аждаха.
– Эй, хан! Твой конь наступил мне копытом на палец. Выбирай теперь одно из двух: или коня, отдавай, или лучшее из того, что дома не знаешь!
Жалко стало хану коня, и он обещал то, о чём ещё не знал. А, оказывается, не знал хан о том, что как только он уехал из дому, жена подарила ему сорок сыновей. Они были так же черны душой, как и сам хан, и с нетерпением ожидали отца, чтобы вместе идти в набег и быть в сорок раз страшней для врагов.
Когда хан узнал об этом, ему стало жалко отдавать аждахе то, о чем он мечтал. Поэтому ханша приказала слугам привести Кара-Катыра, умыть его, одеть получше и выдать за одного из своих сорока сыновей.
Но аждаха заметил обман. Он рассердился и в ярости вонзил кинжал в гранитную скалу, на которой высился дом хана, а Кара-Катыра всё-таки увел с собой.
И вот, как только они ушли, хан почувствовал, что с ним творится что-то ужасное. Из гранитной скалы, пронзенной кинжалом, стала капать самая настоящая кровь, а хану казалось, что это он ранен ножом и что это у него льется кровь. Ему было больно, и он кричал, чтобы поскорее вытащили кинжал из скалы, но никто не мог этого сделать, и даже самым сильным людям не удавалось шевельнуть клинком.
Тем временем аждаха решил разделаться с сыном обманувшего его хана.
– Давно уже, – сказал он Кара-Катыру, – я хотел жениться на красавице Бермес – дочери Алмас-хана. Иди и найди её для меня.
Всякий, кто хоть краем уха слыхал о красавице Бермес, понимает, конечно, что аждаха послал Кара-Катыра на верную смерть. Найти хана и его дочь не может никто. Недаром и зовут их так: Алмас и Бермес. Если назвать иначе, получится: Неведомая дочь и Невиданный хан. А попробуй-ка найди того, кого никто не видал, и приведи ту, о ком никто не ведал!
Бедный Кара-Катыр знал об этом. Но ослушаться аждаху нельзя, и он не сказал ни слова и пошел за дочерью хана Алмаса в сторону, куда заходит вечером солнце.
Он шёл так долго, что у него совсем износились башмаки, и сам он стал ещё тоньше и невзрачней, чем прежде. В сумрачном песчаном краю, в котором очутился Кара-Катыр, не было ничего живого и из земли торчали только несколько кустиков колючей тобургу да сухой обгорелый пенёк.
На душе у Кара-Катыра было тоскливо. Он был самый одинокий и самый несчастный мальчик на свете.
В отчаянии он подошёл к обгорелому иссохшему пню, обнял его и заплакал:
– Эх, старый кривой пенёк! Ты такой же чёрный и некрасивый, как и я. И никому мы с тобой не нужны.
Он поцеловал обрубок дерева, и тогда к его изумлению вокруг стало светлее, черный обгорелый пенёк превратился в столетнего доброго пастуха, а колючие кусты тобургу стали овечками. Они радовались освобождению, резвились на воле, хватали губами песок.
– Здравствуй, Кара-Катыр, – сказал старый чабан. – Ты добрый и хороший мальчик, и я хотел бы помочь тебе. Какие заботы печалят тебя?
– Салам алейкум, дедушка! – почтительно ответил Кара-Катыр. – Я ищу Бермес, дочь Алмас-хана.
И он рассказал пастуху, как плохо жил он у своей мачехи, как попал к аж-дахе, и как послал он его туда, откуда ещё никто не возвращался.
– Не горюй, Кара-Катыр, – сказал старик, – ты вернешься домой. Будь только таким, как до сих пор, постарайся понравиться пяти моим сыновьям, с которыми ты скоро встретишься, и на обратном пути обязательно побывай у меня. А теперь – прыгай поскорей через пенёк и иди за своей Бермес.
Он снова стал пеньком, мальчик прыгнул, и пенек и кусты тобургу вдруг исчезли, вокруг появились деревья и птицы на них, а сам Кара-Катыр очутился на берегу ручья и чуть не закричал от восторга – такой он вдруг стал сильный, рослый, красивый. Это он сам себя, точно в зеркале, увидел в воде.
Кара-Катыр пошел вниз по ручью и вскоре увидел похрустывающую жерновами мельницу и гладкое озеро, отделенное от реки плотиной. На берегу озера лежал обсыпанный мукой мельник и, фыркая и отдуваясь, глотал воду целыми бочками.
Ещё немного, – и он выпил бы всё озеро до капли. Но тут Кара-Катыр заметил в воде ветку шиповника с тысячью острых колючек. В одно мгновение юноша очутился в воде, откинул ветку и, мокрый, запыхавшийся, выскочил на берег.
– Здравствуй, мельник, – сказал он, улыбаясь, – ты мог поцарапать себе горло шипами.
– Алейкум салам, богатырь, – ответил мельник. – Спасибо тебе за услугу.
