Вильгельм Гауф - Сказки (с иллюстрациями)
Кто опишет удивление грюнвизельцев, когда они услышали его слова! «Как? Обезьяна, орангутанг в нашем обществе? Юный приезжий просто-напросто обезьяна?» — восклицали они и, отупев от неожиданности, смотрели друг на друга. Они не соглашались, не верили собственным глазам, мужчины подвергли его тщательному осмотру. Но он как был, так и остался самой обыкновенной обезьяной.
— Но как же это возможно, — воскликнула бургомистерша, — ведь он же часто читал мне свои стихи! Ведь он не раз обедал у меня, как и прочие люди!
— Что, — всполошилась докторша, — как так, ведь он же пивал у меня кофе, часто и помногу, и по-ученому разговаривал с моим мужем и курил!
— Как! Разве это возможно, — подхватили мужчины, — ведь он же катал с нами шары в кегельбане в погребке и спорил о политике, как нам подобный!
— Ну как же! — жаловались все. — Ведь у нас на балах он вел танцы! Обезьяна! Обезьяна! Это чудеса, наваждение!
— Да, это чары и дьявольское наваждение, — сказал бургомистр, поднимая галстук обезьяны, или племянника. — Глядите! В этом шарфе таится заклинание, при помощи которого он нас очаровывал. В него вшита широкая полоса эластичного пергамента, покрытая всякими диковинными письменами. Мне даже сдается, будто это по-латыни; кто-нибудь может прочитать?
Пастор, ученый человек, не раз проигрывавший обезьяне партию в шахматы, поглядел на пергамент и сказал:
— Нет, только буквы латинские, а написано здесь:
Смешно смотреть, как обезьянаЗа яблоко берется рьяно.
— Да, — продолжал он, — это адский обман, своего рода чары, и заслуживает примерного наказания.
Бургомистр держался того же мнения и тотчас же отправился к приезжему, который, несомненно, был волшебником, а шесть полицейских несли обезьяну, так как собирались сейчас же приступить к допросу.
В сопровождении несметного количества людей подошли они к безлюдному дому, так как всякому хотелось посмотреть, что будет дальше. Принялись стучать в дверь, звонить в звонок, — все напрасно, никто не показывался. Тогда бургомистр; разозлившись, приказал высадить двери и отправился наверх, в спальню к приезжему. Но там нашли только старую домашнюю утварь. Приезжего и след простыл. Но на его письменном столе лежало адресованное бургомистру большое припечатанное печатью письмо, которое тот тут же и вскрыл. Он прочитал:
«Милые мои грюнвизельцы!
Когда вы будете читать это письмо, меня уже не будет в вашем городке, а вам уже давно будет известно, какого роду-племени мой воспитанник. Примите шутку, которую я разрешил себе сыграть с вами, как хороший урок и впредь не навязывайте приезжему, желающему жить по-своему, ваше общество. Я ставлю себя слишком высоко для того, чтобы вместе с вами погрязнуть в вечных сплетнях, усвоить ваши дурные привычки и нелепые нравы. Вот почему я и воспитал себе в заместители молодого орангутанга, столь вам полюбившегося. Будьте здоровы и используйте по мере сил сей урок».
Грюнвизельцам было очень стыдно перед всей округой. Утешались они только тем, что все это случилось при помощи сверхъестественных сил; но больше других стыдилась грюнвизельская молодежь того, что переняла дурные привычки и повадки обезьяны. Отныне они уже не клали локтей на стол, не качались на стуле, молчали, пока их не спросят; они сняли очки и стали по-прежнему вежливы и благонравны, а если кому случалось снова вспомнить те дурные и нелепые манеры, то грюнвизельцы говорили: «Вот так обезьяна!» А обезьяну, так долго игравшую роль молодого человека, сдали на руки тому ученому, у которого был кабинет редкостей. Она и поныне разгуливает у него по двору; он кормит ее и как диковинку показывает всякому гостю.
Когда невольник кончил, зала огласилась смехом, и юноши смеялись вместе с другими.
— Должно быть, много странных людей среди франков, и, правду говоря, я, пожалуй, предпочту жить здесь, в Александрии, с шейхом и муфтием, чем в Грюнвизеле, в обществе пастора, бургомистра и их глупых жен!
— В этом ты прав, — подхватил молодой купец. — Не хотелось бы мне умереть в Франкистане. Франки — грубые, дикие варвары, и для образованного турка или перса жизнь среди них — сущее несчастье.
— Об этом вы сейчас кое-что услышите, — пообещал старик. — Насколько я знаю от надсмотрщика над рабами, вон тот красивый юноша расскажет нам много о Франкистане, ибо он прожил там долго, хотя; по рождению он мусульманин.
— Как? Вон тот, что сидит последним в ряду? Поистине грех шейху отпускать его на волю! Это самый красивый раб во всем краю. Взгляните на его мужественное лицо, смелый взгляд, стройную фигуру. Он мог бы приставить его к легкой работе. Поручить ему отгонять мух или подавать трубку. Нести подобную службу — сущее удовольствие; а такой невольник, поистине, украшение всего дома. Он тут всего три дня, и шейх уже отпускает его? Это глупо, это грешно!
— Не осуждайте того, кто мудрей всех в Египте! — с особым ударением сказал старик. — Ведь я вам уже говорил, — он отпускает его на волю, думая заслужить тем милость Аллаха. Вы говорите, раб красив и образован, и это правда. Но сын шейха, — да возвратит его пророк в отчий дом! — сын шейха был красивым мальчиком и теперь тоже вырос бы в высокого и образованного юношу; что же, по-вашему, ему следует приберечь деньги и отпустить на волю недорого стоящего дряхлого раба, а самому рассчитывать получить за это обратно сына? Кто хочет что-либо сделать на этом свете, пусть делает это хорошо или не делает вовсе!
— Глядите-ка, шейх не спускает глаз с этого раба. Я уже в течение всего вечера это замечаю. Во время рассказов он часто бросал туда взгляд и задерживал его на благородных чертах молодого раба, что будет сегодня отпущен на волю. Наверное, ему все-таки жалко отпускать его!
— Не думай так о шейхе! Ты полагаешь, ему жалко тысячи туманов, когда ежедневно он получает втрое больше! — сказал старик. — Он с горестью устремляет взгляд на юношу, верно, потому, что вспоминает о своем сыне, изнывающем на чужбине; он, верно, думает: и там, быть может, найдется сострадательный человек, который выкупит его и вернет отцу.
— Возможно, вы правы, — ответил молодой купец. — И мне стыдно, что я всегда приписываю людям мелочные и неблагородные помыслы, в то время как вы охотно вкладываете во все прекрасный смысл. И все же, как правило, люди плохи; разве вы не пришли к тому же убеждению?
— Именно потому, что не пришел к этому, я охотно думаю о людях хорошее, — ответил тот. — Со мной было так же, как. с вами. Я жил заботами данного дня; мне пришлось наслушаться много плохого про людей, самому на себе испытать много дурного, и я начал считать всех людей злыми созданиями. Но тут мне пришло на мысль, что Аллах — столь же справедливый, как и мудрый, — не потерпел бы на нашей прекрасной земле порочного рода человеческого. Я начал размышлять о том, что видел, о том, что пережил, — и что же оказалось? — я помнил только зло, а добро забывал. Я не замечал, когда кто-либо творил дело милосердия, я считал вполне естественным, когда целые» семьи вели добродетельную и праведную жизнь. Но всякая весть о злом и дурном западала мне в сердце. Теперь я стал смотреть на окружающее иными глазами. Меня радовало, когда добрые всходы бывали не так скудны, как я полагал раньше; я стал меньше замечать зло, или же оно не так бросалось мне в глаза, и я научился любить людей, научился думать о них хорошее и за свою долгую жизнь реже ошибался, когда хорошо отзывался о человеке, чем когда считал его скупым, глупым или безбожным.
На этих словах старца прервал подошедший к нему надсмотрщик над рабами.
— Господин мой, александрийский шейх Али-Бану, — сказал он, — с благосклонностью заметил ваше присутствие в зале; он просит вас приблизиться и занять место около него.
Юноши немало подивились чести, выпавшей старику на долю, ибо считали его нищим, и когда тот отошел, чтобы занять своё место около шейха, они задержали надсмотрщика, и писец спросил его:
— Заклинаю тебя бородою пророка, скажи, кто этот старик, с которым ты говорил и которого так почитает наш шейх?
— Как! — воскликнул надсмотрщик и от удивления даже руками всплеснул. — Вы не знаете этого человека?
— Нет, мы не ведаем, кто он.
— Но ведь я не раз видал, как вы беседовали с ним на улице, и шейх, мой господин, тоже это приметил и только недавно ещё говорил: «Должно быть, это дельные юноши, раз такой человек удостоил их своей беседой».
— Так скажите же, кто это! — в крайнем нетерпении воскликнул молодой купец.
— Полноте, вы потешаетесь надо мной, — ответил надсмотрщик. — В эти покои допускаются только по именному приглашению, а сегодня старик просил передать шейху, что, ежели тот даст согласие, он приведет с собой нескольких юношей, и Али-Бану велел передать, чтобы он располагал его домом.
