Сергей Черепанов - Кружево
Филимон всех дочерей взамуж определил, а эту Евлаху, лицом прыщавую, как из палок сложенную, — ни одному жениху не навелил.
А мужичонко, глядя на нее, сразу смикитил, как дальше себя повести. Затренькал погромче, ногой запритоптывал, запосвистывал и тем девку совсем очаровал.
Евлаха пристала к отцу:
— Возьми его, тятенька, не отказывай! Уж какое-никакое, а будет для меня развлеченье!
От жалости к ней уступил Филимон.
Назвался мужичонко Кирюхой. Откуда родом — не знал. Про мать и отца промолчал.
Поселил его Филимон в малой избе во дворе, где конская упряжь хранится и телята содержатся.
Ел Кирюха за семерых, робил за одного и то вполовину. Как хозяин отвернется, тотчас на боковую: трень-брень, трень-брень, цельный день робить лень.
Зато Евлаха без него не могла часу прожить.
Мало времени погодя принялась она ревмя реветь:
— Тятенька, пожени нас...
Надоела Филимону криком и ревом, снова ей уступил.
Венчаться в церкви Кирюха не пожелал. Попросту окрутили молодых, вокруг стола обвели.
Но ужиться с зятем у Филимона не хватило терпенья. Купил он в конце улицы новую избу, дал молодоженам дойную корову, сивую кобылу с жеребенком-стригунком, на обзаведенье выделил всякую домашнюю утварь, нагреб воз зерна и отселил: может-де, Кирюха-то хоть так образумится!
Году не прошло — от приданого Евлампии только изба осталась, а в избе голая печь и полати.
Поздним вечером сидел Кирюха в огороде на гряде, сырую морковку жевал, из последнего, что еще оставалось не съедено. Вдруг позадь его кто-то громко чихнул. Огляделся Кирюха — на плетне лесной бес скорчился, старый лохматый бес Чомор.
Кирюха хотел удрать, да тот его сцапал за шиворот.
— Обожди малость, племянник! Далеко ты скрылся, я тебя еле сыскал. Пошто мою балалайку спер? Старика утехи лишил?
— За богатством погнался, — не стал Кирюха утаивать. — Удачу поимел, да не всем завладел, тесть в своем дворе не оставил. Да и бабешка попалась негодная...
— Добром попросил бы у меня балалайку, уж, так и быть, я отдал бы ее и научил не просто по струнам пальцами брякать, а натурально морокой людей изводить.
Наподдавал Кирюхе подзатыльников, но потом все же смилостивился. На бесовском подворье в лесной чащобе был его племянник распоследним бездельником. Гнать его обратно — лишь себе на позор и расстройство. Пусть-де тут продолжает жить, только надо напомнить ему, что он, какой-никакой, а все ж таки бес, и бесовских занятий пусть не бросает.
— С пустым брюхом, племянничек, стал ты по виду совсем заморенным. Жульничать надо. Хитрить. Грабастать. Людьми помыкать. Вот тогда будешь сыт, пьян, и нос в табаке.
— Научи! — промолвил Кирюха. — Свою науку мне преподай.
— Всему научу, только дай мне зарок одно мое порученье исполнить.
Кирюха выдернул из своей бороденки три волоска, дунул, плюнул на них, старому бесу отдал.
— Прежде давай в «щелчок-молчок» поиграем, — сказал тот. — Я тебе стану в лоб щелчки поддавать, а ты мне. Уговор такой: кто десяти щелчков не сдюжит, хоть словом обмолвится, хоть ойкнет или поморщится, тот проиграл. И заране надо условиться, о чем спор и чего ставить на кон. Умей заманить, соблазнить и свой лоб уберечь.
Для науки пощелкали они друг друга слегка, без проигрыша-выигрыша, а потом Кирюха изловчился и так изо всей силы поддал Чомору в рогатый лоб, тот аж застонал и на спину опрокинулся.
— Ох ты, беспутный! То ли можно родного дядю за его же милость этак увечить!
Поругался на него, шишку на лбу потер, однако выходку Кирюхе простил.
— Шибко-то себя не оказывай. Не давай мужикам себя распознать. Не то наломают бока. Связывайся только с тем, кто жаднее, глупее, на мороку податливее. Для начала, чтобы играть в «щелчки-молчки» не с пустыми руками, вот тебе кошелек с золотом самородным. Тот, кто обзарится на это золотишко, сам останется без двора, без кола, разут и раздет. Только помни: должок за тобой! Дал зарок — исполни сполна!
Поручил он ему добыть топор-саморуб.
— Хоть купи, хоть укради, но мне предоставь. Нам от него покою не стало, спрятаться некуда...
Владел топором-саморубом Устин Первопуток. Смолоду взялся этот Устин чистить и обиходить леса. Без пригляду и в запустении старые березы мхом обрастали, подлесок на корню засыхал, зато чернотал и кустарники в мокре и гнилье, как на опаре, росли — ни ходу через них, ни проходу. Вот и вырубал их Устин. А чтобы далеко не ходить, на путь время не тратить, поселился в роще, на проселочной дороге в Долматово, избу построил, двор забором огородил.
Топор-саморуб достался ему по наследству от деда; тот прежде в здешней округе дрова рубить нанимался и для облегченья труда сам этот топор в кузнице отковал, сам его на топорище надел.
Лесные бесы уже не раз принимались Устина Первопутка пугать, по ночам в окошки стучали, с крыши избы железные листы обдирали, а выжить его не могли и похитить топор-саморуб не насмелились.
— Избавишь нас от беды, я тебе выдам еще один кошелек с самородками, — напоследок посулил старый Чомор Кирюхе.
На другой день заявился тот к Филимону, по-свойски к столу прошел, сел на лавку вразвалку, ногу на ногу закинул.
— Вот, тестюшко, подфартило мне, золотишком разжился. — И выкинул на стол кошелек. — Присоветуй, куда потратить его?
У Филимона при виде такого богатства глаза от алчности пыхнули.
— Поделись со мной, — еле промолвил он. — Все ж таки мы родня, и все ж таки я давал для Евлахи приданое...
— Почему не так, — согласился Кирюха. — Только безо всякой причины отдавать золотишко вроде неловко. Давай в «щелчок-молчок» поиграем! На интерес. Я поставлю на кон весь кошелек с самородками, а ты все хозяйство. Кто первый не сдюжит, хоть словом обмолвится или заойкает, тот и останется в проигрыше...
Филимон прикинул в уме: десяток щелчков в лоб — не велика утрата, зато выигрыш в кармане окажется. И понадеялся на себя: как-никак и сам-то он не Кирюхе чета, одним щелчком, бывало, с любым игроком управлялся!
Ударили по рукам и кинули жребий. Первый щелчок достался Кирюхе.
Филимон на правой руке рукав засучил, прицелился и со всей силы ему в лоб поддал. Кирюха даже не моргнул, зато у самого Филимона ноготь заныл.
Когда Кирюха щелкнул в лоб, так будто пудовой кувалдой грохнул: в голове Филимона сразу белый свет помутился.
Вытурил зять тестя во двор, накричал на него, ногами натопал.
— Теперичь ты мой батрак! Ступай жить в малой избе и Евлаху с собой поселяй. Ты станешь в поле робить, а Евлаха пусть коров доит, в огороде огурцы и картошку выращивает, весь дом обиходит...
Погоревал Филимон, поплакался на свою дурость, а деваться некуда, в батрацкую одежу оделся.
С той поры загулял Кирюха: сапоги лакированные, шаровары суконные, поперек брюха — цепь золотая. На выезд завел тройку вороных коней. Нанял трех стряпух кормить его и поить. С утра до ночи стряпухи от печи не отходили — пироги и шаньги пекли, жарили в жаровнях поросят и гусей, пельмени варили, блины со сметаной готовили. Все это он один съедал, а сыт не бывал.
Но исполнение зарока со дня на день откладывал. Боялся подступаться к Устину.
Чомор ждал — не дождался, выбрал темную ночь, залез в окошко, поднял Кирюху с постели.
Хотел ему Кирюха соврать, дескать, с Первопутком не мог сторговаться, никаких денег за топор не берет, но старого беса не перехитрил, тот влепил ему подзатыльник.
— Не обманывай! Даю тебе сроку два дня. Не добудешь топор-то — не быть тебе дальше бесовским отродьем!
Этак-то пристращал Кирюху, и тому волей-неволей пришлось подчиниться.
Надел он на себя самую худую одежу, в худую тележонку запряг дряхлую лошаденку, взял в руки балалайку и поехал к Устину.
Перед лесным двором Устина Первопутка на балалайке побренчал, в ворота кнутовищем постучал:
— Эй, хозяин! Дело к тебе есть!
Тот ни пешему, ни конному во внимании никогда не отказывал: давал отдохнуть, хлебом-солью умел поделиться и ни о чем не расспрашивал. Имел он примету: кто придет без умысла и с добром, перед тем ворота без скрипа, без шума откроются, а коли пришелец чего-то надумал и затаил — в ограду не впустят.
Кирюха через подворотницу не смог перешагнуть. Только ногу подымет — ворота захлопываются.
Устин сразу его распознал, но виду на то не подал.
— Чем могу услужить?
— Дрова рубить наймуюсь, — промолвил Кирюха, — да вот топоришко у меня неспособный, еле-елешный, покуда одну лесину срублю, весь умаюсь. А у тебя, сказывают, есть топор-саморуб.
— Мой топор не продажный, — отказал Устин.
— Я тебе за него золото дам.
А забыл, что не следует хвастаться, коли бедным прикинулся.
— Ты на мою реможную одежу не пялься! Я ведь богаче богатого!
Кинул Устину кошелек с самородками, тот его в руки не взял, ногой к воротам откинул.
Кирюха рот разинул, с головы шапку уронил.
Устин засмеялся.
— Глупый ты, бес! Рога-то прикрой!
