Наталья Иртенина - Гулять по воде
– Проводим, а то как же. Вот и кролик к нам пришел.
Тут мужичка под руки взяли да к берегу подтаскивают. А он им:
– Эй-эй-эй, – кричит, – какой такой кролик?
– Так для опытов, – отвечает ему Захар Горыныч.
И самолично опыт проделывает: мужичка по голове тяжелым тюкает. А тот обмяк и в нечувствительность впал, тогда его на земле сложили и достали специальный инструмент в виде запасной челюсти для Несси. Этой челюстью мужичка покромсали без всякой жалости, а что осталось в видном месте на другом берегу потом расположили для доказательства.
После еще снимков нащелкали в разных видах: голова чудища на воде, спереди и сбоку, голова на длинной шее, голова с разинутой пастью. А резкости на кадрах специально не сделали, чтоб интересней было и просторней для фантазий.
Напоследок Захар Горыныч остерег Вождя, который из отверстия в боку чудища просунулся:
– Сбежишь, – говорит, – хоть с того света, достану и в бочку, засажу.
– Мне теперь от вас деваться некуда, – снуло отвечает ему Вождь, – вы мой патриотизм на свою корысть использовали, а сейчас вовсе его изничтожили и меня в проклятое озеро ввергли. Я вам этого вовек не забуду.
Захар Горыныч от этого лицевой фасад наморщил и говорит:
– Вот, не люблю, громогласных слов, меня от них, пучит.
Потом велел место почистить и выровнять, да с тем уехал. А Несси еще побарахталась на берегу для упражнения и поплыла в свое первое плавание по дивному озеру.
XXXVI
Не зряшное обещание Коля сделал доброму молодцу, который кирпичи лихо рубил и думу невеселую думал. Пришел к нему наконец старичок, видом так себе, в черной монашьей одежде и шапочке. Постоял да посмотрел, как добрый молодец, косая сажень, стену в заброшенном доме рукой пробивает и дыры в ней оставляет. А потом говорит:
– Эту бы силищу да на ум возвести, а не попусту дыры проламывать, так сколько добра можно сделать.
А добрый молодец ему неласково отвечает:
– Кабы попусту языком не молоть, сколько можно ума сберечь и дураком не выйти.
– Ох и колюч ты, как погляжу, – говорит старичок, а сам улыбается в седую бороду. – А кроме как дыры в стене делать, что умеешь?
– Еще могу дыру в голове пальцем сделать, – отвечает молодец, – мог и всю голову на бегу снять, когда ноги ходили. Могу пять литров самогону выдушить, а после в игольное ухо с десяти шагов попасть. Да еще много чего мог, до того как в этом кресле угнездился. Тебе какого, старик, умения надо?
– Много всего умеешь, – качает головой старичок, – да мне столько не надо, милый. Мне бы водицы кружку испить, не поднесешь ли?
– Да ты что же, дедушка, – говорит добрый молодец, а сам глазами сверкает, – смеешься никак? Безногого за водой посылаешь.
– Ну, не хочешь, так сам к озеру схожу, – покладисто отвечает старичок и вынимает кружку, будто из рукава.
Спустился к воде, зачерпнул, да пить не стал, а обратно несет и доброму молодцу протягивает:
– Испей, – говорит, – Еремей Коснятин, за свое здоровье.
Тот на старичка поглядел недовольно и спрашивает:
– Откуда имя мое знаешь?
– Так тесен мир, вот и знаю.
Еремей кружку взял и в один глоток всю выпил, губы утер и вдруг на старичка по-новому смотрит, вглядывается.
– А не про тебя ли это досадный прохожий мне говорил, что думу мою невеселую выправишь?
– Может, и про меня, – отвечает старичок, – а теперь уж ты, добрый молодец, воды мне принеси, в горле что-то пересохло.
А Еремей смотрит на него непонятно и с места не двигается.
– Не могу, дедушка, – говорит, – кресло проклятое мешает.
– А ты брось его совсем, зачем оно тебе, неповоротливое такое.
Тут Еремей за ручки кресла ухватился да как поднимет себя. Выпрямился, встал и стоит, себе не верит. А в ногах, чувствует, сила появилась, хоть сейчас в пляс пускайся или в поход выступай. Старичок на него прищуренно глядит, улыбается хитровато.
– А теперь можешь? – спрашивает.
– Теперь могу! – говорит Еремей и смеется, кресло в сторону выбросил да побежал к озеру.
Там кружку наполнил и к старичку вернулся, отдал воду. А тот снова пить не стал, молвит:
– Испей сам, за силу молодеческую.
Еремей и тут кружку вмиг осушил, силу прежнюю удалую в теле почуял и говорит:
– Чем тебя отблагодарить могу, дедушка? Верно, немалого за такое спросишь?
– Так немалое из малостей складывается, – отвечает старичок. – Кирпичами можешь отблагодарить, которые не поломал еще.
– Как кирпичами? – удивляется Еремей.
– А ты их отколупывай отсюда, – говорит старичок, – ночами вон туда сноси да на берегу оставляй. – И показывает в сторону, где руины монастырские виднеются. – А как здесь кончатся, ты ступай к старой водяной башне и ее разбирай, она уж никому не нужна.
– Все исполню, дедушка, – обещает Еремей, хоть и дивится на странные пожелания.
– Вот и договорились. А третью кружку, за веру отеческую, ты уж без меня выпьешь, да к чему силу молодеческую приложить, сам решишь.
Сказал так и пропал, как не было его.
Еремей головой покрутил, нигде старичка не увидел, да удивляться больше не стал, и без того это все изумительно было. А просто кружку в карман сунул, рукава закатал и стал кирпичи разбирать, целые в одну сторону, бестолку поломанные в другую.
А в Кудеяре в это время слухи один вообразительней другого растекались и совсем кудеяровичей перепутали. То в озере доисторическая монстра вдруг проснулась, со дна вылезла и устрашительность на прохожих напускать принялась, а одного так просто сжевала. То заезжий шамбалаец тоже на озере чудеса показывал и всех обещался истинному хождению по воде научить, ежели будут его слушаться и сдавать на пожертвования. А у нас таких много собралось, человек полтыщи сразу, и все шамбалайцу в рот смотрели, будто из него птица-невелица сейчас вылетит. Это потому что у шамбалайцев религия такая загадочная, и всем вдруг ужасно интересно стало. Как они ему на пожертвования сдали, так он тут же выступление на ночь глядя провернул да по воде туда-сюда походил. А зрительские кресла опять поставили на том месте, где концерт звездоносной Моры Кик слушали и где битва за озеро была. Прожекторные фонари шамбалайца в перекресток взяли, и будто он на них плавал над водой, а у самого рыло презагадочное, сразу видно – к тайнам жизни отношение самое прямое имеет.
После выступления желающих сдавать на пожертвования еще больше стало, и всем ни с того ни с сего захотелось по воде пойти, аки посуху. А только шамбалаец-водоход по-нашему не понимал и толмача переводного при себе не имел, да все больше знаками разговаривал. Пролопочет чего-нибудь и на рот себе пальцем показывает. Сначала думали, это он есть просит, а потом правильно догадались и стали ему в рот смотреть, кабы чего важное не пропустить. И про пожертвования таким же манером дознались.
А самое-то главное, про истинное хождение на воде, не знали, как понять, и от этого загадочность еще сильнее вокруг шамбалайца образовалась.
XXXVII
Тем, кто на пожертвования не сдавал, выступление смотреть не давали и от озера гнали в шею, чтобы глаза задаром не лупили. А только шила в мешке не спрячешь, все равно охотники на дармовщину по деревьям расседали и с шамбалайского хождения на воде пробу снимали.
Студню на дерево лезть не надо было, он с монастырского холма все видел и от этого в нервное потрясение пришел. Хотел даже пожертвования шамбалайцу отнести и тоже в рот ему смотреть, да Башка его просто отговорил: по шее стукнул и всю лишнюю нервность на время выбил. Только упадок душевных сил у Студня ничем поправить не могли, и помощи от него теперь никакой не было. На матрасе в подземье валялся все время, а как идти на лихое дело, так его ничем не поднимешь.
– Не могу я, – стонет, – без меня идите.
И одеялом обворачивается, носом в матрас.
Аншлаг его ногой пнул, потом Башка пнул, ругаются оба, а все бестолку.
– Мне, – говорит, – Черный монах все время снится. От стесанной морды уводит и к озеру ведет, по воде гулять.
– Нагулялся? – ухмыляется Аншлаг.
– Нет, – отвечает, – просыпаюсь, не доходя до озера. Не хочу я с вами идти, не могу больше!
Аншлаг с Башкой плюнут да уйдут, а вдвоем совсем не то уже, дело плохо клеится, и настроения для душегубства никакого. Только случайных встречных с таким настроением застращивать и карманы им освобождать.
– Совсем свихнулся, – злится Башка. – Что за вредное привидение, этот монах.
– А как же он стену клал? – спрашивает Аншлаг. – Я сам видел. Привидение так не умеет.
– Это тебе тоже приснилось, – говорит Башка и на стену по-волчьи смотрит.
А она с того дня, как Аншлаг со старичком разговаривал, не выросла больше ни на один даже кирпич. Пропал куда-то Черный монах. Может, правда приснился, думает Аншлаг, мозги обморочил совсем.
На следующее выступление шамбалайца Студень биноклем запасся, особо для этого с матраса встал и в город ходил. К вечеру на половине холма место устроил и сел ждать. А на том берегу опять стулья расставили, фонари прожекторные приладили, жертвующую публику рассадили, да прочих милицией разогнали. И тоже ждут, когда темнота совсем упадет и водоход-шамбалаец на воду загадочно взойдет.
