Вильгельм Гауф - Сказки (с иллюстрациями)

Расскажу только, что после того как он удалился из герцогского дворца, там поднялась сильная тревога, потому что, когда на следующий день герцог пожелал выполнить свою клятву и снести карлику голову, в случае если он не разыскал нужных трав, — того и след простыл; гость же утверждал, будто герцог тайком помог ему улизнуть, чтобы не лишиться своего лучшего повара, и обвинил его в нарушении клятвы. Отсюда возникла великая война между обоими монархами, хорошо известная в истории под названием «войны из-за травки»; было дано не одно сражение, но, в конце концов, все-таки заключили мир, и этот мир называют у нас «паштетным миром», ибо на пиршестве, в ознаменование примирения, повар того монарха изготовил Сузерен — король паштетов, который пришелся герцогу весьма по вкусу.

Так часто незначительнейшие события приводят к крупным последствиям; вот, о господин, история карлика Носа.

Так рассказывал невольник из Франкистана. Когда он окончил, шейх Али-Бану велел подать ему и остальным рабам плодов, дабы они подкрепились, и, пока они ели, завел беседу со своими друзьями. А юноши, которых провел сюда старик, всячески расхваливали шейха, его дом и все убранство.

— Поистине, — сказал молодой писец, — нет времяпрепровождения приятнее, чем слушать рассказы. Я мог бы целыми днями сидеть, поджав ноги, опершись локтем о подушки, подперев лоб рукою, а в другой руке, если б это было возможно, держа большой кальян шейха, и слушать рассказы — так, примерно, представляю я себе жизнь в садах Магомета.

— Пока вы молоды и сильны, — сказал старик, — не верю, чтобы вас на самом деле прельщала праздность. Но я согласен, что в сказках есть своеобразная прелесть. Несмотря на то, что я стар, а мне стукнуло семьдесят шесть лет, несмотря на то, что за свою жизнь я уже многого понаслушался, все же я никогда не пройду мимо, если на углу улицы сидит рассказчик, а вокруг него собралось кольцо слушателей, я тоже подсяду к ним, послушаю. Сам переживаешь все приключения, о которых ведется рассказ, наяву воображаешь себе людей, духов, фей и весь этот чудесный мир, который не повстречаешь в обыденной жизни, а потом запасаешься воспоминаниями на то время, когда останешься один, как путник в пустыне, который всем обеспечил себя на дорогу.

— Я никогда не задумывался, — возразил другой юноша, — над тем, в чем, собственно, кроется очарование этих историй. Но я испытываю то же, что и вы. Еще ребенком, когда я капризничал, меня унимали сказкой. Вначале мне было безразлично, о чем шла речь, только бы рассказывали, только бы были всякие приключения; как часто, не зная устали, слушал я басни, которые придумали мудрые люди, вложив в них крупицу собственной мудрости, — басни о лисе и глупой вороне, о лисе и волке, не один десяток рассказов о льве и прочем зверье. Когда я подрос и стал чаще бывать на людях, коротенькие побасенки перестали удовлетворять меня: теперь мне уже хотелось историй подлиннее, повествующих о людях и их судьбе.

— Да, мне тоже помнится та пора, — прервал его один из его друзей. — Влечение к рассказам всякого рода привил нам именно ты. У вас в доме один невольник умел нарассказать столько всякой всячины, сколько может наговорить Погонщик верблюдов от Мекки до Медины; покончив с работой, он всегда усаживался на лужайке перед домом, и мы до тех пор приставали к нему, пока он не принимался за рассказы, которые тянулись до наступления ночи.

— И разве тогда перед нами не открывалась новая, неведомая страна, царство гениев и фей, изобилующее редкостными растениями, богатыми дворцами из смарагдов и рубинов, населенными невольниками-исполинами, которые являются по первому зову, стоит только повернуть кольцо, или потереть чудесную лампу, или вымолвить Соломоново слово, и подносят роскошные яства в золотых чашах? Мы невольно переселялись в ту страну, вместе с Синдбадом проделывали чудесные плавания, вместе с Гаруном ар-Рашидом, мудрым повелителем правоверных, бродили вечером по улицам, мы знали Джаффара, его визиря, как самих себя, словом, мы жили в сказках, подобно тому как ночью живут в снах, и не было для нас за весь день лучшей поры, чем те вечера, когда мы собирались на лужайку и старый невольник заводил свой рассказ. Но скажи же нам, старец, в чем, собственно, причина того, что тогда мы столь охотно слушали сказки, что еще и поныне нет для нас времяпрепровождения приятней? В чем, собственно, кроется великое очарование сказки?

— Сейчас скажу, — ответил старик. — Дух человеческий еще легче и подвижней воды, принимающей любую форму и постепенно проникающей в самые плотные предметы. Он легок и волен, как воздух, и, как воздух же, делается тем легче и чище, чем выше от земли он парит. Поэтому в каждом человеке живет стремление вознестись над повседневностью и легче и вольнее витать в горних сферах хотя бы во сне. Сами вы, мой молодой друг, сказали: «Мы жили в тех рассказах, мы думали и чувствовали вместе с теми людьми», — отсюда и то очарование, которое они имели для вас. Внимая рассказам раба, вымыслу, придуманному другим, вы сами творили вместе с ним. Вы не задерживались на окружающих предметах, на обычных своих мыслях, — нет, вы все сопереживали: это с вами самими случались все чудеса, — такое участие принимали вы в том, о ком шел рассказ. Так ваш дух возносился по нити рассказа над существующим, казавшимся вам не столь прекрасным, не столь привлекательным, так ваш дух витал вольней и свободнее в неведомых горних сферах; сказка становилась для вас явью, или, если угодно, явь становилась сказкой, ибо вы творили и жили б сказке.

— Я вас не вполне понимаю, — возразил молодой купец, — но вы правы, говоря, что мы жили в сказке, или сказка жила в нас. Я помню еще ту блаженную пору; все свободное время мы грезили наяву: мы воображали, будто нас прибило к пустынным, необитаемым островам, мы совещались, что предпринять, дабы поддержать нашу жизнь, и часто сооружали мы себе хижины в диких ивовых зарослях, из жалких плодов готовили себе скудную трапезу, хотя в сотне шагов оттуда, дома, мы могли получить все самое лучшее, — да, была пора, когда мы ожидали появления доброй феи или чудесного карлика, которые подошли «бы к нам и сказали: «Сейчас разверзнется земля, соблаговолите тогда сойти в мой хрустальный дворец и откушать тех яств, что подадут вам — мои слуги-мартышки».

Юноши рассмеялись, но согласились, что приятель их говорил сущую правду.

— Еще и поныне, — продолжал один из них, — еще и поныне по временам подпадаю я прежним чарам; так, например, я сильно рассердился бы на брата за глупую шутку, если бы он ворвался в дверь и сказал: «Слыхал о несчастье с соседом, толстым булочником? Он повздорил с волшебником, и тот из мести превратил его в медведя; и теперь он лежит у себя в комнате и отчаянно ревет». Я б рассердился и обозвал его вралем. Но совсем иное, если бы мне поведали, что толстый сосед предпринял далекое странствие в чужие, неведомые края, там попался в руки к волшебнику, а тот обратил его в медведя. Я постепенно перенесся бы в рассказ, странствовал бы вместе с соседом, переживал бы чудеса, я меня бы не очень удивило, когда бы он оказался засунутым в шкуру «и вынужденным ходить на четвереньках.

— И все же, — сказал старик, — существуют весьма занимательные рассказы, где не появляются ни феи, ни волшебники, ни хрустальные замки, ни духи, подающие редкостные яства, ни птица Рок, ни волшебный конь, — это рассказы другого рода — не те, что обычно зовутся сказками.

— Что вы под этим подразумеваете? Объяснитесь получше. Другого рода, чем сказки? — спросили юноши.

— Я думаю, надо делать известное различие между сказкой и теми рассказами, которые в обычной жизни зовутся новеллами. Если я скажу, что собираюсь рассказать вам сказку, то вы заранее будете рассчитывать на приключение, далекое от повседневной жизни и происходящее в мире, природа которого отличается от земной. Или, говоря ясней, в сказке вы сможете рассчитывать на появление других существ, а не только смертных людей; в судьбу героя, о котором повествует сказка, вмешиваются неведомые силы, феи и волшебники, духи и повелители духов; весь рассказ облекается в необычную, чудесную форму и выглядит примерно так, как наши тканые ковры и рисунки наших лучших мастеров, которые франки зовут арабесками. Правоверному мусульманину запрещено греховно воссоздавать в рисунках и красках человека, творение Аллаха; поэтому на этих тканях мы видим замысловато переплетающиеся деревья и ветви с человеческими головами, людей, переходящих в куст или рыбу, — словом, фигуры, напоминающие обычную-жизнь, и все же необычные; вы меня понимаете?

— Мне кажется, я догадываюсь, — сказал писец. — Но продолжайте.

— Такова сказка: чудесная, необычная, неожиданная; так как она далека от повседневной жизни, то ее часто переносят в чужие края или в далекую, давно минувшую пору. У каждой страны, у каждого народа есть такие сказки — у турок и у персов, у китайцев и монголов, даже в стране франков, как говорят, много сказок, по крайней мере, так мне рассказывал один ученый гяур; но они не столь хороши, как наши, так как прекрасных фей, обитающих в великолепных дворцах, у них заменяют колдуньи, которых они зовут ведьмами; злобные уродливые существа, живущие в жалких лачугах и несущиеся вскачь через туман, верхом на помеле, вместо того, чтобы плыть в раковине, запряженной грифонами, по небесной лазури. У них водятся и гномы и подземные духи — крохотные нескладные уродцы, которые любят играть злые шутки. Таковы сказки. Совсем иного рода рассказы, которые обычно зовутся новеллами. Они мирно свершаются на земле, происходят в обыденной жизни, и чудесна в них только запутанная судьба героя, который богатеет или беднеет, терпит удачу или неудачу не при помощи волшебства, заклятия или проделок фей, как это бывает в сказках, а благодаря самому себе или странному сплетению обстоятельств.