Павел Бажов - Сказки русских писателей
Мише хотелось узнать, правду ли говорит царевна. Он наклонился и прижал ее пальчиком – и что же?
В одно мгновение пружинка с силою развилась, валик сильно завертелся, молоточки быстро застучали, колокольчики заиграли дребедень, и вдруг пружинка лопнула. Всё умолкло, валик остановился, молоточки попа́дали, колокольчики свернулись на сторону, солнышко повисло, домики изломались... Тогда Миша вспомнил, что папенька не приказывал ему трогать пружинки, испугался и... проснулся.
– Что во сне видел, Миша? – спросил папенька.
Миша долго не мог опамятоваться. Смотрит: та же папенькина комната, та же перед ним табакерка; возле него сидят папенька и маменька и смеются.
– Где же мальчик-колокольчик? Где дядька-молоточек? Где царевна Пружинка? – спрашивал Миша. – Так это был сон?
– Да, Миша, тебя музыка убаюкала, и ты здесь порядочно вздремнул. Расскажи-ка нам, по крайней мере, что тебе приснилось?
– Да видите, папенька, – сказал Миша, протирая глазки, – мне всё хотелось узнать, отчего музыка в табакерке играет; вот я принялся на нее прилежно смотреть и разбирать, что в ней движется и отчего движется; думал-думал и стал уже добираться, как вдруг, смотрю, дверца в табакерке растворилась... – Тут Миша рассказал весь свой сон по порядку.
– Ну, теперь вижу, – сказал папенька, – что ты в самом деле почти понял, отчего музыка в табакерке играет; но ты это еще лучше поймешь, когда будешь учиться механике.
Игоша
Я сидел с нянюшкой в детской; на полу разостлан был ковер, на ковре игрушки, а между игрушками я; вдруг дверь отворилась, а никто не взошел, я посмотрел, подождал, – все нет никого. «Нянюшка! нянюшка! кто дверь отворил?»
– Безрукий, безногий дверь отворил, дитятко! – Вот безрукий, безногий и запал мни на мысль.
«Что за безрукий, безногий такой, нянюшка?»
– Нy да так – известно что, – отвечали нянюшка, – безрукий, безногий. – Мало мне было нянюшкиных слов, и я, бывало, как дверь ли, окно ли отворится – тотчас забегу посмотреть: не тут ли безрукий – и, как он ни увертлив, верно бы мне попался, если бы в то время батюшка не возвратился из города и не привез с собою новых игрушек, которые заставили меня на время позабыть о безруком.
Радость! веселье! прыгаю! любуюсь игрушками! а нянюшка ставит да ставит рядком их на столе, покрытом салфеткою, приговаривая: «Не ломай, не разбей, помаленьку играй, дитятко». Между тем зазвонили к обеду.
Я прибежал в столовую, когда батюшка рассказывал, отчего он так долго не возвращался.
«Все постромки лопались, – говорил он, – а не постромки, так кучер то и дело кнут свой теряет; и не то пристяжная ногу зашибет, беда да и только! хоть стань на дороге; уж в самом деле я подумал, не от Игоши ли?» – От какого Игоши? – спросила его маменька. «Да вот послушай – на завражке я остановился лошадей покормить; прозяб я и вошел в избу погреться; в избе за столом сидят трое извощиков, и на столе лежат четыре ложки; вот они хлеб ли режут, лишний ломоть к ложке положат; пирога ли попросят, лишний кусок отрушат...
«Кому это вы, верно, товарищу оставляете, добрые молодцы?» – спросил я.
– Товарищу не товарищу, – отвечали они, – а такому молодцу, который обид не любит.
«Да что же он такое?» – спросил я.
– Да Игоша, барин.
Что за Игоша, вот я их и ну допрашивать.
– А вот послушайте, барин, – отвечал мне один из них, – летось у земляка-то родился сынок, такой хворенькой, бог с ним, без ручек, без ножек, в чем душа; не успели за попом сходить, как он и дух испустил, до обеда не дожил. Вот делать нечего, поплакали, погоревали, да и предали младенца земле. – Только с той поры все у нас стало не по-прежнему... впрочем, Игоша, барин, малый добрый; наших лошадей бережет, гривы им заплетает, к попу под благословенье подходит; но если же ему лишней ложки за столом не положишь или поп лишнего благословенья при отпуске в церкви не даст, то Игоша и пойдет кутить: то у попадьи квашню опрокинет, или из горшка горох повыбросает; а у нас или у лошадей подкову сломает, или у колокольчика язык вырвет – мало ли что бывает.
«И! да я вижу, Игоша-то проказник у вас, – сказал я, – отдайте-ка его мне, и если он хорошо мне послужит, то у меня ему славное житье будет, я ему, пожалуй, и харчевые назначу».
Между тем лошади отдохнули, я отогрелся, сел в бричку, покатился; не отъехали версты – шлея соскочила, потом постромки оборвались, а наконец, ось пополам – целых два часа понапрасну потеряли.
В самом деле, подумаешь, что Игоша ко мне привязался».
Так говорил батюшка; я не пропустил ни одного слова. – В раздумье пошел я в свою комнату, сел на полу, но игрушки меня не занимали – у меня в голове все вертелся Игоша да Игоша. Вот я смотрю – няня на ту минуту вышла, – вдруг дверь отворилась; я по своему обыкновению хотел было вскочить, но невольно присел, когда увидел, что ко мне в комнату вошел, припрыгивая, маленький человечек в крестьянской рубашке, подстриженный в кружок; глаза у него горели как угольки, и голова на шейке у него беспрестанно вертелась; с самого первого взгляда я заметил в нем что-то странное, посмотрел на него пристальнее и увидел, что у бедняжки не было ни рук, ни ног, а прыгал он всем туловищем. Смотрю, маленький человечек прямо к столу, где у меня стояли рядком игрушки, вцепился зубами в салфетку и потянул ее, как собачонка; посыпались мои игрушки; и фарфоровая моська вдребезги, барабан у барабанщика выскочил, у колясочки слетели колеса, – я взвыл и закричал благим матом: «что ты за негодный мальчишка! – зачем ты сронил мои игрушки, эдакой злыдень! да что еще мне от нянюшки достанется! говори – зачем ты сронил игрушки?»
– А вот зачем, – отвечал он тоненьким голоском, – затем, – прибавил он густым басом, – что твой батюшка всему дому валежки сшил, а мне маленькому, заговорил он снова тоненьким голоском, – ни одного не сшил, а теперь мне маленькому холодно, на дворе мороз, гололедица, пальцы костенеют.
«Ах, жалкенький!» – сказал я сначала, но потом, одумавшись, – «да какие пальцы, негодный, да у тебя и рук-то нет, на что тебе валежки?»
– А вот на что, – сказал он басом, – что ты вот видишь, твои игрушки в дребезгах, так ты и скажи батюшке: «батюшка, батюшка, Игоша игрушки ломает, валежек просит, купи ему валежки».
Игоша не успел окончить, как нянюшка вошла ко мне в комнату; Игоша не прост молодец, разом лыжи навострил; – а нянюшка на меня: «Ах ты проказник, сударь! зачем изволил игрушки сронить? Вот ужо тебя маменька».
– Нянюшка! не я уронил игрушки, право не я, это Игоша.
«Какой Игоша, сударь, – еще изволишь выдумывать».
– Безрукий, безногий, – нянюшка.
На крик прибежал батюшка, я ему рассказал все как было, он расхохотался – «изволь, дам тебе валежки, отдай их Игоше».
Так я и сделал. Едва я остался один, как Игоша явился ко мне, только уже не в рубашке, а в полушубке. «Добрый ты мальчик, – сказал он мне тоненьким голоском, – спасибо за належки; посмотри-ка, я из них себе какой полушубок сшил, вишь какой славный!» – и Игоша стал повертываться со стороны на сторону и опять к столу, на котором нянюшка поставила свой заветный чайник, очки, чашку без ручки, и два кусочка сахару, – и опять за салфетку и опять ну тянуть.
«Игоша! Игоша!» – закричал я, – «погоди, не роняй – хорошо, мне один раз прошло, а в другой не поверят; скажи лучше, что тебе надобно?»
– А вот что, – сказал он густым басом, – я твоему батюшке верой и правдой служу, не хуже других слуг ничего не делаю, а им всем батюшка к празднику сапоги пошил, а мне маленькому, – прибавил он тоненьким голоском, – и сапожишков нет, на дворе днем мокро, ночью морозно, ноги ознобишь... – и с сими словами Игоша потянул за салфетку, и полетели на пол и заветный нянюшкин чайник, и очки выскочили из очешника, и чашка без ручки расшиблась, и кусочек сахарца укатился...
Вошла нянюшка, опять меня журить; я на Игошу, она на меня. «Батюшка, безногий сапогов просит», – закричал я, когда вошел батюшка. – Нет, шалун, – сказал батюшка, – раз тебе прошло, в другой раз не пройдет; этак ты у меня всю посуду перебьешь; полно про Игошу-то толковать, становись-ка в угол.
«Не бось, не бось», – шептал мне кто-то на ухо, – «я уже тебя не выдам».
В слезах я побрел к углу. Смотрю: там стоит Игоша; только батюшка отвернется, а он меня головой толк да толк в спину, и я очутюсь на ковре с игрушками посредине комнаты; батюшка увидит, я опять в угол; отворотится, а Игоша снова меня толкнет.
Батюшка рассердился. «Так ты еще не слушаться?» – сказал он, – «сей час в угол и ни с места».
– Батюшка, это не я – это Игоша толкается.
«Что ты вздор мелешь, негодяй; стой тихо, а не то на целый день привяжу тебя к стулу».
Рад бы я был стоять, но Игоша не давал мне покоя; то ущипнет меня, то толкнет, то сделает мне смешную рожу – я захохочу; Игоша для батюшки был невидим – и батюшка пуще рассердился.
«Постой», – сказал он, – «увидим, как тебя Игоша будет отталкивать», – и с сими словами привязал мне руки к стулу.
