Владислав Бахревский - Солдат Орешек
— Куда же ты? — кричит Чертовка. — Уж я тебя так полюблю, ни одна девка так полюбить не сумеет.
— Недосуг мне, — говорит Орешек. — Заждались меня.
Перешёл речку вброд, да и ать-два, ать-два!
— Гребень отдай! — вопит Чертовка.
А солдат: левой-правой, левой-правой, да и нет его.
Лучшая дорога — которая домой ведёт, а солдату такая дорога во сто крат милей. Пуля-дура его миновала, а врага он и сам обхитрил.
Только примечает солдат Орешек: что ни верста, то в ноги ему — две дороги на выбор. Раз пошёл направо, другой раз — налево.
Солнышко на закат, а жилья человеческого всё нет и нет. С одной стороны озеро ему блеснёт и с другой стороны — озеро. А вот уж и лес по колено в воде стоит, да и дороги не стало.
Забрёл Орешек на болото на ночь глядя. Призадумался.
Не о жилье человеческом уже думает — какое здесь жильё, — хоть бы где место сухое найти, ночь переждать. Не цапля ведь, чтоб стоять в воде по колено.
Приметил кочку высокую.
Шаг сделал — по грудь в воду ушёл. Смотрит, а кочка занята: то ли птица какая-то чёрная сидит, то ли козёл. И крылья будто бы, и рога.
Солдат долго не думает. Схватил Орешек болотную животину, а она как прыснет. Потянула солдата по болоту, только брызги летят во все стороны.
Вспомнил тут Орешек своего унтера Ивана Спиридоныча, чего тот про болота сказывал. И пришло на ум — Анчутка по болоту его тягает, бесёнок водяной.
«Страсть, конечно, божия, однако и пострашней бывает», — подумал про себя Орешек и давай Анчутку руками тискать, чтоб силу солдатскую почуял.
Анчутке больно стало, да и притомился: солдат при ружье, при сабле, при сапогах.
Ухнулся Анчутка в лесную чащобу и только отпыхивается. Орешек видит — место сухое, однако Анчутку не пускает, как гаркнет на беднягу:
— А ну, выноси меня к человеческому жилью, не то все кости тебе пересчитаю!
Анчутка и взмолился голосом человеческим:
— Тише, солдат! Дедушка проснётся, и тебе, и мне несдобровать.
Глядит солдат на чудо болотное, удивляется. Перья у Анчутки — верно птичьи, мордочка махонькая, с кулак, не то кошачья, не то собачья — не поймёшь, а на голове рожки козлиные. И чёрный! Ну будто из трубы вылез.
— А чего же тебе-то, страшиле этакому, на болоте бояться? — спрашивает Орешек. — Ты здесь свой!
— На болоте всяк дедушку боится, — говорит Анчутка. — А я в кабалу к человеку попал. Заспался. Дедушка за такое в тину закатает.
Тут как ухнет на болоте, как булькнет. Вылез из пучины дедушка. Уж до того зелёный да корявый, что и рассказать о том невозможно.
Анчутка сидит, не шелохнётся.
Водяной бороду задрал.
— А где ж луна? Разбудили, неслухи. Всё гомонят-гомонят! Вот я вам! — погрозил лапой неведомо кому, зевнул и под воду ушёл.
Заворочался Анчутка, крылья свои лохматенькие оправил да и говорит:
— Держись, солдат, полетим. Отвязаться бы от тебя поскорей.
Порхнул в небо, как глухарь, понёс. А силёнок маловато.
Солдат Орешек ноги о вершины деревьев поотшибал.
Глядит Орешек — огонёк на болоте зажёгся. Горит, но мигает. И вдруг — пошёл. Пошёл-пошёл, да всё кругами. Тут ещё один огонёк объявился. Ещё.
Вдруг — трах!
Хватил Анчутка солдата крыльями по глазам да как шарахнется в сторону. Орешек руки-то и разжал.
Но на то он и солдат, чтоб скоро соображать. Успел-таки ухватить Анчутку за мохнатенькое его крылышко.
— Увва-а!
Завопил Анчутка, да так, что кони в табунах присели от страха. Не летит уже — кувыркается по небу. Ну и хлопнулся на прошлогодний стог сена.
— Отпускай, — стонет.
— Шею бы тебе свернуть за козни твои, — говорит Орешек. — Ну да ладно, гуляй. А чтоб не забижал солдат, вот тебе моя памятка.
Выломал у Анчутки пук мохнатых перьев и отпустил на все четыре стороны.
Только бесёнка и видели. Стрелой на болото умчался.
Солдат Орешек и Банник
Поглядел на себя солдат Орешек: не годится в стогу ночевать. Мундир в тине, мокрый, в сапогах хлюпает.
Скатился Орешек со стога, пошёл в деревню. Крайняя изба ночного гостя не пугается. Постучал солдат в крайнюю избу. Отворила ему дверь старуха. Поглядела на солдата — и ну хихикать.
— Явился — не запылился! А уж мокрый, как курица. Как такого в избу пустить — наследишь. Ступай-ка, солдат, в баню. Она у меня нынче топленная. Обсушись, помойся с дороги, а уж тогда и в избу просись.
— Отчего же не помыться? — говорит солдат Орешек.
И отправился, не смутясь позднего времени, в баню.
В предбаннике по углам ветер свистит, холод по полу катает.
— Неужто старуха шутку со мной сыграла, — думает Орешек.
Открыл дверь в баню, а там, как в печке.
Обрадовался Орешек, разделся, прихватил с собою Анчуткины перья и нырнул в банную благость.
Камни в печке красные, от них и свет, да ещё пеньки гнилые по углам мерцают.
— Со мной пришёл мыться? — спрашивают Орешка.
Тот туда-сюда глянул и видит: белый-белый старичок на верхнем полке сидит.
— Здравствуй, дедушка Банник! — говорит солдат. — Не знал я, что твоя теперь очередь. Могу и обождать.
— Отчего же, давай вместе мыться. Места хватит — силёнки бы хватило.
— Да кто её, силёнку нашу, измерял, — говорит Орешек. — Будет жарко, я вот пёрышками обмахнусь.
— А что это у тебя за перья? — спрашивает Банник.
— Да память по Анчутке. Из крыльев его надрал.
— Ахти! — удивляется Банник. — Лихой ты, видать, солдат!
— Какое там! — говорит Орешек. — Я обыкновенный. Вот мой унтер Иван Спиридоныч — старослужащий солдат, тот — калач тёртый.
Орешек разговоры разговаривает, а сам в шайку уже и воды налил, и веник сыскал.
— Давай, дедушка, похлещу тебя! Самому небось не больно сручно.
— Будь добрый! — согласился Банник, а сам на перья поглядывает.
Солдат и говорит:
— Если хочешь, могу и перьями, мне Анчуткиного добра не жалко.
— Уважь, — кивает Банник, — перо-то, чую, шёлковое.
Уважил солдат хозяина бани, а тот и говорит:
— Теперь ты ложись! Да не бойся. Неохота мне угаром тебя морить. У самого потом голова, как худой котёл, и трещит, и пищит.
На славу солдат Орешек помылся, попарился. Подарил Баннику Анчуткины перья напоследок, а тот его табакеркой отдарил.
— Откроешь, — говорит, — потихоньку. Тут на всех чих и нападёт. А тебе — ничего! То-то смеху! Я ведь — пребольшой шутник.
Засмеялся, на камни ковшик водицы кинул, закутался в пар, как в простыню, да и пропал.
Увидала старуха солдата, по-кошачьи фыркнула:
— Живёхонек!
— Хорошая у тебя баня, бабушка, — говорит солдат. — Спать клади. Разморило.
— Вот тебе тулуп. Вот тебе другой, — говорит старуха. — На один ложись, другим укроешься.
Солдат Орешек, Ведьма и барин
Лёг солдат Орешек и захрапел, да так, что все старухины мыши в подполье попрятались, а старуха радуется:
— Спи, голубчик, спи! Авось и до смерти заспишься!
Зажгла в печи малый огонь, поставила на огонь ведёрный чугун да и принялась варево поганое варить. Травки-отравки в тот котёл кидает, сама приговаривает:
Поспевай, зелье,Поспевай, зелено.Шуба тоща, будь моща,Зубы железны, сердце из олова,Восстань, воспряньНа солдатскую голову.
Чует солдат Орешек: тулупы сами собой зашевелились. Смекнул — нечистое дело. А старуха вдругорядь наговор бормочет. Из котла собачий дух пошёл, тулупы обернулись двумя псами. А ворожея уж и третий раз песню свою проклятую завывает:
Поспевай, зелье,Поспевай, зелено…
Солдат Орешек взял да и открыл табакерку — подарок Банника, псы как раз и ожили, вскочили на ноги. Языки у них до полу, огненные, а глаза — как оловянные пуговицы. Сожрут и не увидят, чего на зубах смололи.
Не уцелеть бы Орешку, да спасибо табакерочке. Поднялись звери-псы на задние лапы да как… чихнут. Стоят два дуралея и друг перед дружкой: ап-чхи! ап-чхи! Старая ведьма кулаком на них замахнулась, да и недомахнула:
— Ап-ап-ап-чхи!
Поднялся Орешек с пола, табакерку в одной руке держит, а другой саблю достал. Старуха, однако, смерти своей дожидаться не стала, вскочила на метлу да — в печь. Из печи высунулась, в четыре пальца свистнула и — фьють в трубу, а за нею псы её оглашенные. До третьих петухов в лесу чих стоял.
Лёг солдат Орешек на старухину постель, табакерочку рядом с собой поставил, чтоб ещё кому не вздумалось сон доброго человека тревожить, да и выспался всласть.
Утром умылся, саблей побрился, нашёл в печи чугунок с кашей, поел, и опять жить хорошо.
Идёт Орешек, песенку солдатскую посвистывает, во все стороны поглядывает.
— Вот тебе и раз!
