Александр Шаров - Некоторые удивительные события из жизни Бориса Пузырькова

Около парка, среди развалин взорванного немцами кирпичного завода, Муромцев расчистил небольшой участок, где выращивал деревья различных пород, в семье Муромцевых участок этот получил наименование «дубовый огород», так как большую его часть занимали «степной солончаковый» и другие дубы.

Поздней осенью, за месяц до годовщины усыновления Севы, вернувшись домой, Илья Фаддеевич нашёл короткое письмо из детского дома с предложением возможно скорее приехать для переговоров по очень важному — эти слова были дважды подчёркнуты — вопросу.

Почувствовав тревогу отца. Сева не спуская глаз смотрел на него, пока тот перечитывал письмо.

Илья Фаддеевич попытался придать лицу прежнее шутливое выражение и с необычайным аппетитом принялся за еду. Отложив вилку, он оживлённо рассказывал о встрече со степным волком во время последней экспедиции.

— Всю ночь ходил кругом и выл, да так жалобно, что мы наконец выбросили ему кости от обеда. Поел и пошёл; оказывается, он от голода выл, а не от свирепости.

Только когда Сева лёг и сквозь неплотно притворенную дверь послышалось ровное дыхание мальчика, Муромцев разрешил себе согнать с лица улыбку и, ссутулившись, погружённый в невесёлые мысли, зашагал из угла в угол. Разгадать письмо было нетрудно. Случилось то, что волновало Илью Фаддеевича всё это время: нашлись родители, потерявшие сына в страшную военную ночь, когда разбомбили эшелон. Если так — вывод один: надо вернуть Севу в семью.

— Логично! — вслух проговорил Илья Фаддеевич, останавливаясь посреди комнаты.

Но от этого вывода ему стало во много раз тяжелее. Муромцев сжатым кулаком растирал изрезанный крупными морщинами лоб и принимался распутывать ниточку сначала.

«Как ни верти, другого не придумаешь».

Неожиданно Илье Фаддеевичу стало ясно, что он не в силах расстаться с Севой. Мальчишка прирос к его сердцу, как не прирастал ни один другой человек.

Илья Фаддеевич встал из-за стола и прошёл в Севину комнату. Поправив одеяло, он несколько секунд постоял около кровати.

— Я от вас никуда не поеду, — вдруг, не открывая глаз, сказал Сева.

— Ты что, письмо прочёл?

— Прочёл, — всё так же, изо всех сил сжимая веки и удерживая слёзы, отозвался Сева. — Только я от вас никуда не уеду, так и знайте!

…Всю дорогу в Волгоград Илья Фаддеевич продумывал пинию поведения. Около часу он бродил вокруг детского дома, раз десять поднимался по ступенькам невысокого крыльца и спускался обратно, пока наконец распахнул дверь.

— Ну вот! — встретила его заведующая. — У Севы отыскался брат. Надеюсь, вы понимаете, что наш общий долг дать им возможность жить вместе? — Заведующая пристально смотрела на Муромцева.

— А где он, Севин брат? — спросил Илья Фаддеевич.

— В Кирове.

— Кем он работает?

Удивлённо подняв брови, заведующая негромко рассмеялась:

— Да вы что, думаете, он взрослый? Сава на два года моложе Всеволода. Ему девятый год. Живёт в кировском детском доме.

— А я, знаете… Я другого ожидал, — после длинной паузы, с трудом подыскивая слова, проговорил Илья Фаддеевич.

…Вернувшись из Волгограда, Муромцев попросил двухнедельный отпуск и поехал в Киров. Поездка прошла без особых происшествий, кроме одного, очень, впрочем, важного. Выяснилось, что под покровительством восьмилетнего Савки состоит Рома, слабенький четырёхлетний мальчик с белобрысой головой, не по возрасту серьёзным, как бы чем-то опечаленным лицом и испуганными голубыми глазами. Сава и Рома вместе попали в этот детский дом; их связывала глубокая братская любовь: суровая и покровительственная — со стороны Савки, бесконечно преданная и благодарная — со стороны Ромы.

— Я думаю, ребята привыкнут к разлуке, — закончил рассказ об этом обстоятельстве заведующий учебной частью детского дома. — В таком возрасте всё переносится легче…

— Обычное заблуждение! — хмурясь, перебил Муромцев. — Взрослые слишком быстро забывают детство. Ребёнок переживает горе иной раз острее, чем мы с вами. Не спорьте, пожалуйста. Разрешите мне, как старому педагогу, это утверждать. Тяжёлое горе, перенесённое в детстве, накладывает отпечаток на всю жизнь. Особенно такое — несправедливое, ненужное, неоправданное горе.

— Зато оно закаляет, — проговорил заведующий учебной частью.

Отлично понимая тяжесть предстоящей разлуки, он хотел успокоить Муромцева.

— Об этом уж совсем не к чему говорить… Если ребёнок теряет всех близких, да и сам чудом спасается, — какая ещё, к чёрту, нужна закалка?! Горе нужно ненавидеть. Всеми силами души ненавидеть, а не оправдывать.

Помолчав, Илья Фаддеевич спросил:

— По существу, соединяя братьев, одновременно мы разлучаем брата с братом. Это логично?

— Не знаю.

— Несправедливо это, в высшей степени несправедливо! И выход я вижу только один: отпустите и Рому ко мне…

— Вам не будет трудно?

— Трудно, голубчик, человеку бывает при одном обстоятельстве: когда он остаётся один. Мы с вами люди немолодые и прекрасно это знаем.

…Вот каким образом в доме на Парковой улице появились трое братьев Муромцевых: Всеволод — Сева, Савелий — Сава, и Рома.

3

Проходит минут десять, раздаётся стук, и в комнате Рыбаковых один за другим появляются Сева, Сава и Рома.

Они становятся близко друг к другу в простенке между дверью и углом комнаты. Ближе к двери — высокий, худой Всеволод, рядом с ним — коренастый Сава и, наконец, тоненький белобрысый Ромка. Старшие братья очень похожи друг на друга, загорелые, с выпуклыми, упрямыми лбами. Сева и Савка стоят, наклонив головы, поблёскивая из-под длинных ресниц тёмными зрачками. Что касается Ромы, он, по-видимому, совсем не чувствует тревожного настроения братьев.

Старшина внимательно смотрит на мальчиков, так плотно прижавшись друг к другу и к стене, как будто им угрожает опасность и они могут положиться только друг на друга.

Теперь и Рома, не улыбаясь, держится за Савку.

Смотри зорче, старшина! Сколько десятков, а может быть, сотен человек прошло через твои руки, пока ты был старшиной третьей роты второго батальона гвардейской механизированной бригады, — и разве ты ошибся хоть в одном? Разве ты не видел геройское сердце сквозь новенькое, только что надетое обмундирование, ещё не промытое дождями, не выцветшее под солнцем, не потемневшее от земли, не пропахшее порохом, дымом и потом? Смотри зорче и помни то, что много раз говорил командир бригады Александр Бойко, которого ты не забудешь до самой смерти: «Разгляди в человеке главное, поверь в него, поверни его так, чтобы он засверкал, чтобы он сам удивился себе, — и он уж никогда не обманет. Редко бывает, чтобы человек, в которого ты поверил, обманул тебя».

— Чья работа? — негромко спрашивает старшина, показывая на разбитое окно.

— Не знаю, — пожимает плечами Сава.

Всеволод скользнул чёрными зрачками по лицу старшины, по серебряному ордену Славы и переводит взгляд на брата:

— Правду говори!

— Я разбил. Вот она, рогатка.

Старшина кладёт на ладонь рогатку с тугой красноватой резинкой.

— Зачем? — спрашивает он.

Слышно, как мурлычет Громобой и неровно дышит Савка.

— Нечаянно.

— Из рогатки — «нечаянно»! — ехидно усмехается Рыбаков.

— А он!.. Он почему… — вскидывает Сава покрасневшее лицо.

— Погоди! — властно перебивает Сева. — Иди, Рома, спать.

Рома нехотя выходит из комнаты.

— Говори! — обращается Сева к брату.

— А зачем он Ромку дразнит?

— Как дразнит? — спрашивает старшина.

— Луковицей кривоногой и по-всячески… Ромка приходит — ревмя ревёт.

Рыбаков сердито сопит; старшина, понурив голову, задумался.

— Вот что, хлопцы, — говорит он наконец, — марш за тряпками.

Ребята исчезают. Круто остановившись перед Рыбаковым, старшина спрашивает:

— У вас какое воспитание, разрешите узнать?

— Как то есть какое воспитание?

— Начальное, или среднее, или высшее?

— Я институт окончил.

— Человек имеет высшее образование и позволяет себе такие поступки!

— Хм… да… Однако по какому праву вы мне выговор делаете? По какому, знаете, праву? — бормочет Рыбаков.

Ребята возвращаются с ведром и тряпками. Вот уже вымыт и насухо вытерт пол.

Мальчики, молча кивнув старшине, направляются к двери.

Лебединцев идёт вслед за ними.

— Хм… постойте, однако… — Пётр Варсонофьевич старается смягчить голос. — Что это вы так решительно, товарищ старшина… Кругом марш… по-военному… Эх, молодость, молодость.

— Слушаю! — вполоборота поворачивается Лебединцев.

— Присели бы, товарищ старшина… Вы меня перебили, а я что говорил; безотцовщина! Сегодня стекло выбили, а завтра такое приключится, что нас же с вами привлекут к ответу.