Рэй Брэдбери - К западу от октября
— Кошмар! — содрогнулся Дедуля.
— Я мчалась в санях декабрьской ночью: падал снег, из розовых лошадиных ноздрей валил пар, а я куталась в меха вместе с шестерыми седоками, шарила под теплой полстью, что-то искала и находила, а потом…
— Хватит! Сил моих нет! — вскричал Дедуля.
— Браво! — вскричали двоюродные. — Бис!
— …а потом я проникла в сказочный замок из плоти и крови — в прекраснейшую женщину!..
Дедуля остолбенел.
Как будто на него опустилась снежная пелена, заставившая молчать. Он явственно ощутил: у лица качаются цветы, на ухо шепчет легкий июльский ветерок, тело согревается теплой волной, на тщедушном стариковском торсе набухает грудь, а внизу живота расцветает огненный бутон. Сеси говорила, а его губы делались мягкими и сочными, еще чуть-чуть — и с этих губ сорвалась бы неудержимая лавина стихов; жилистые, словно изъеденные ржавчиной пальцы опустились на колени, стали наливаться сливками, молоком, талым яблочным снегом. Опустив глаза, он в ужасе стиснул кулаки, чтобы окончательно не обабиться!
— Не хочу! Верни мои руки! Прополощи мне рот!
— Хватить трепаться. — Это заговорил внутренний голос — Филип.
— Только время теряем, — подхватил Том.
— Надо бы познакомиться с той девчонкой, что сидит через проход, — сказал Джон. — Все согласны?
— Все! — пропел в одно горло вокальный квартет. Дедуля подскочил — его словно дернули за невидимые веревочки.
— Возражений нет?
— Есть! — вскричал Дедуля.
Он надавил себе на веки, надавил на темя, надавил на ребра. Чудовищное ложе, потеснившее все его нутро, обрушилось, увлекая за собой перепуганных узников.
— Вот вам!
Братья рикошетом запрыгали в потемках.
— На помощь! Сеси! Тут темно — хоть глаз выколи! Посвети, Сеси!
— Я здесь, — отозвалась Сеси.
До старика что-то дотронулось: ущипнуло, пощекотало, почесало за ухом, пробежало по спине. У него дрогнули колени, скрипнули лодыжки. В горло набились перья, в носу защипало от гари.
— Уилл, левая нога, шевелись! Том, правая нога, оп-па! Филип, правая рука! Джон, левая! Резко! А я подхвачу цыплячье туловище. Готовы? Дружно!
— Раз-два!
— Взяли! Живо!
Дедуля побежал.
Только не через проход, а вдоль вагона — охая и сверкая глазами.
— Стой! — грянул античный хор. — Девчонка не там! Эй, кто-нибудь, поставьте ему подножку! Ноги-то у кого? У тебя, Уилл? У Тома?
Дедуля распахнул дверь, выскочил в продуваемый ветром тамбур и уж примерился было спрыгнуть в пролетающие мимо подсолнухи. Как вдруг:
— Замри! Примерзни! — раздалось у него изо рта.
Он так и примерз к задней площадке стремительно несущегося поезда.
Через мгновение, подхваченный какой-то силой, он снова очутился в вагоне. На повороте его бросило прямехонько в объятия к той миловидной девушке.
— Прошу… — Дедуля вскочил, — …меня простить.
— Прощаю. — Девушка широко раскрыла объятия.
— Нет-нет, умоляю, не затрудняйтесь, не нужно! — Дедуля рухнул в кресло напротив и зажмурился. — Черт! Проклятье! А ну, замрите! Убирайтесь на чердак, вампиры! Чтоб вам пусто было!
Братья с ухмылкой заткнули ему уши воском.
— Не забывайтесь! — процедил сквозь зубы Дедуля. — Где вы, молодые жеребцы, а где я, полутруп!
— Ну и что? — пропел камерный квартет за сомкнутыми веками. — С нами и ты станешь молодым жеребцом!
Он почувствовал, как в животе подожгли шнур, от которого в груди рванула бомба.
— Нет!
В потемках Дедуля дернул за какой-то шнурок. Распахнулась потайная дверца. Братья кубарем полетели в бесконечный, манящий лабиринт многоцветья и памяти. Где явственно виднелись какие-то фигуры, такие же манящие и почти такие же теплые, как сидящая напротив девушка. На лету братья вопили:
— Эй, полегче!
— Где это я?
— Том!
— Я где-то в Висконсине! Как меня сюда занесло?
— А я на пароходе, плыву по Гудзону! Уильям!
Уильям откликнулся откуда-то издалека:
— Я в Лондоне. Вот угораздило! В газете число: двадцать второе августа тысяча девятисотого года!
— Не может быть! Сеси!
— Сеси тут ни при чем! Это все я! — сообщил вездесущий Дедуля. — Вы все у меня вот где, на чердаке, будь он неладен, и пользуетесь моей памятью о местах и встречах, как бумажными полотенцами. Берегите головы, потолок-то низкий!
— Ну-ну, — хмыкнул Уильям, — тогда что же я разглядываю сверху — Большой Каньон или морщину на твоей мошонке?
— Большой Каньон, — подтвердил Дедуля. — Год тысяча девятьсот двадцать первый.
— Здесь женщина! — воскликнул Том. — Совсем близко!
В ту пору, двести весен тому назад, женщина была чудо как хороша. Имени ее Дедуля не помнил. Она попросту оказалась рядом в теплый полдень, когда он жадно срывал сладкие плоды.
Том потянулся к прекрасному видению.
— Руки прочь! — прикрикнул Дедуля.
И ее лицо растворилось в прозрачном летнем воздухе. Женщина улетала все дальше и дальше, туда, где кончалась дорога, и вскоре окончательно скрылась из виду.
— Черт тебя раздери! — взвился Том.
Братья пришли в неистовство: они распахивали двери, носились по тропинкам, хлопали ставнями.
— Глядите! Вот это да! Глядите! — закричали все вразнобой.
Воспоминания лежали аккуратными штабелями — миллион в глубину, миллион в ширину. Рассортированные по секундам, минутам, часам. Вот смуглая девушка расчесывает волосы. Вот она гуляет, бежит, спит. Каждый ее жест хранился в ячейках цвета загара и ослепительной улыбки. Можно было ее поднять, закружить, отослать прочь, позвать назад. Только скажи: Италия, год тысяча семьсот девяносто седьмой — и вот она уже танцует в согретой солнцем беседке или плывет по лунным водам.
— Дед! А Бабушка про нее знает?
— Как пить дать, у тебя и другие были!
— Тысячи! — воскликнул Дедуля. Он приоткрыл одно веко: — Полюбуйтесь!
Тысяча женщин двигалась вдоль магазинных полок.
— Да ты хват, Дедуля!
От правого уха до левого в дедулиной голове начались раскопки и пробеги — по горам, выжженным пустыням, узким тропкам, большим городам.
Наконец Джон схватил под локоток прелестную одинокую незнакомку.
Взял ее за руку.
— Не сметь! — Дедуля в гневе вскочил с места.
Пассажиры глазели на него в изумлении.
— Попалась! — сказал Джон.
Красавица обернулась.
— Болван! — зарычал Дедуля.
Вся стать красавицы вдруг скукожилась. Вздернутый подбородок заострился, щеки обвисли, глаза ввалились и утонули в морщинах.
Джон отпрянул:
— Бабушка, никак это ты?!
— Сеси! — Дедулю затрясло. — Засунь Джона хоть в птицу, хоть в камень, а лучше брось в колодец! В моей дурьей башке ему не место! Ну же!
— Убирайся, Джон! — приказала Сеси.
И Джон исчез.
Он переселился в малиновку, которая распевала на заборе, промелькнувшем за окнами поезда.
Бабушка, совсем увядшая, осталась стоять в темноте. Дед коснулся ее ласковым мысленным взором, чтобы к ней вернулась молодая стать. Глаза, щеки, волосы вспыхнули свежими красками. Тогда он надежно припрятал ее в далеком безымянном саду.
Дедуля открыл глаза.
На оставшуюся троицу братьев хлынул солнечный свет.
Юная девушка все так же сидела на своем месте.
Дедуля поспешил зажмуриться, но было поздно. Братья поднялись за его взором.
— Какие же мы дураки! — сказал Том. — Что толку перебирать старье? Настоящее — вот оно! Эта девчонка! Правда ведь?
— Правда! — шепотом подтвердила Сеси. — Слушайте меня! Сейчас я перенесу дедулю в ее тело. Потом перенесу ее разум в дедулину голову! С виду он так и останется сидеть в кресле, как чучело, а уж мы с вами покувыркаемся, попрыгаем, зададим жару! Даже проводник ни о чем не догадается! Дедуля сидит себе и сидит, даром что у него в голове хохот и свальный грех. А тем временем его собственный разум побудет в голове у этой милашки! Неплохое будет приключение: прямо в вагоне, средь бела дня, а другим невдомек.
— Давай! — разом сказали все трое.
— Ни за что. — Дедуля извлек из кармана белые пилюли и проглотил сразу две.
— Останови его! — завопил Уильям.
— Фу ты, — расстроилась Сеси. — Такой был отличный, веселый, хитроумный план.
— Всем доброй ночи, — пожелал Дедуля. Снотворное уже начинало действовать. — А вас, дитя мое, — ласково заговорил он, глядя слипающимися глазами на юную попутчицу, — вас только что удалось спасти от такой судьбы, которая хуже десяти тысяч смертей.
— Как вы сказали? — не поняла девушка.
— Ты все еще тверда в непорочности своей,[1] — пробормотал Дедуля, погружаясь в сон.
Ровно в шесть часов поезд прибыл в Гранамокетт. Только тогда Джона вернули из ссылки, избавив от него малиновку, что пела на заборе.
Ни один из тамошних родственников не пожелал взять к себе братьев.
