Мэри Нортон - Добывайки в поле
Арриэтта на всю жизнь запомнила эту комнату, тепло, чистоту, мерцающий свет свечи и запах горячей домашней еды.
И так много голосов… так много людей… Постепенно, словно из тумана, перед ней стали выплывать отдельные лица: верно, это — тетя Люпи… та, что обнимает ее мать. Тетя Люпи, такая кругленькая и румяная, ее мать, такая тощая и перепачканная. Странно, с чего это они обнимаются и плачут, и жмут одна другой руки? Они никогда не любили друг друга, кто этого не знает?
Хомили считала Люпи заносчивой, потому что там, в большом доме, Люпи жила в гостиной и переодевалась, как говорили (Арриэтта слышала это собственными ушами), к обеду. А Люпи презирала Хомили за то, что та жила под кухней и неправильно произносила слово «паркет».
А это, конечно, сам дядя Хендрири, хоть борода его и поредела, спрашивает у отца: «Неужто это Арриэтта? Быть того не может». И отец гордо отвечает: «Она самая, собственной персоной». А эти три мальчика, должно быть, и есть двоюродные братцы — имен их она не помнила. Они выросли, но были по–прежнему похожи друг на друга, как три капли воды. А эта высокая, худенькая, не то девочка, не то девушка — настоящая фея, что застенчиво стоит поодаль с чуть приметной смущенной улыбкой на губах — кто она?
Хомили вскрикнула, увидев ее, и зажала себе рот рукой.
— Не может быть! Эглтина!
Да, это была она. Арриэтта не могла отвести от нее глаз. Уже не ослышалась ли она? Эглтина, эта давно утерянная двоюродная сестрица, которая в один злосчастный день убежала из подполья и исчезла навсегда? Легендарная Эглтина, чью историю ей рассказывали в назидание, с тех пор как она себя помнила… И вот, пожалуйста, она здесь, вместе со всеми, цела и невредима, если только это не сон.
А может быть, все же сон?
У комнаты, обставленной мебелью из кукольного домика, был удивительно нереальный вид, так как ни один из предметов меблировки не подходил к другому ни по размеру, ни по форме, ни по цвету. Там были кресла, обитые бархатом и репсом, одни — слишком маленькие, чтобы в них уместиться, другие — слишком большие. Там были слишком высокие шифоньеры и слишком низкие журнальные столики. Там был игрушечный камин с раскрашенными гипсовыми углями и каминными щипцами, вырезанными вместе с решеткой. Там были два нарисованных окна с резными ламбрекенами и красными атласными занавесями. Из них открывался прекрасный, но также нарисованный вид: из одного — на швейцарские горы, из другого — на лесистое ущелье в Шотландии. («Это Эглтина, ее работа, — похвасталась тетя Люпи светским тоном. — Когда достанем еще занавеси, нарисуем третье — вид на озеро Комо».) Там были торшеры и настольные лампы, отделанные оборками, фестонами и кистями, но освещали комнату скромные, привычные ей свечи, которыми они пользовались и у себя дома.
Все выглядели такими чистыми и аккуратными, что Арриэтта еще больше сконфузилась. Она кинула быстрый взгляд на мать и отца и чуть не сгорела от стыда. Они не стирали одежду уже несколько недель и уже несколько дней как не мыли руки и не умывались. У Пода была дыра на колене, волосы Хомили торчали в разные стороны. А тут еще пухленькая тетя Люпи любезно просит Хомили снять свои вещи («будь любезна, раздевайся») так, подумала Арриэтта, словно речь идет о боа из перьев, мантилье и свежевычищенных лайковых перчатках.
Но Хомили, которая раньше, в большом доме, всегда боялась, что ее вдруг застанут врасплох в грязном переднике, была на высоте. Она великолепно, как с гордостью заметили Под и Арриэтта, играла роль женщины, подвергшейся невероятным испытаниям, роль безропотной и стойкой страдалицы. У нее появилась никогда не виданная ими улыбка — бледная, но мужественная; она даже — для большего правдоподобия — вынула последние две шпильки из пропыленных волос.
— Бедняжка Люпи, — говорила она, утомленно глядя вокруг, — как тут все заставлено… Кто тебе помогает убирать? — И, покачнувшись, она упала в кресло.
Все кинулись ей на помощь — чего она и ожидала. Принесли воды и побрызгали ей в лицо. У Хендрири на глазах были слезы.
— Молодчина, она так геройски держалась, — пробормотал он, качая головой, — просто с ума сойти можно, когда подумаешь, что ей пришлось пережить…
Затем они помылись и почистились на скорую руку и, быстренько вытерев глаза, сели вместе со всеми за ужин. Ужинали они на кухне, которая была куда скромнее гостиной, зато тут горел настоящий огонь, в прекрасной плите, сделанной из большого, черного дверного замка. Огонь можно было помешать через скважину, — как красиво она светилась! — а дым (сказали им) через целую систему труб выходил в дымоход.
Длинный белый стол ломился от угощения. Это была накладка от старинного замка, снятая с двери гостиной, — покрытая белой эмалью и разрисованная незабудками медная пластинка, укрепленная на четырех огрызках от карандашей, всунутых в отверстия, где раньше были винты. Острия грифелей чуть возвышались над поверхностью стола. Так как один из карандашей был чернильный, их предупредили, чтобы они не дотрагивались до него, не то вымажут руки.
Чего только не было на столе: пироги, пудинги, консервированные фрукты — все приготовленное руками Люпи, а также баранья нога и пирожные из гипса, добытые в кукольном доме. Там стояли три настоящих стакана, чашки из желудя и два графина зеленого стекла.
Вопросы — ответы, расспросы — рассказы…
У Арриэтты закружилась голова. Наконец ей стало ясно, почему их прихода ожидали: Спиллер, оказывается, обнаружил, что пещера пуста — ни ботинка, ни его обитателей, — собрал их немногочисленные пожитки, прибежал сюда и рассказал обо всем Тому. При упоминании об этом молодом человеке Люпи чуть не сделалось дурно, пришлось выйти из–за стола. Она села на хрупкий позолоченный стульчик, поставив его в проеме между кухней и гостиной, «чтобы освежиться», — как она сказала, и принялась обмахивать круглое красное лицо жаворонковым пером.
— Мама всегда так, стоит заговорить о человеках, — сказал ее старший сын. — Бесполезно объяснять ей, что он совсем ручной — и мухи не обидит.
— Кто знает, — загадочно проговорила Люпи со своего места в дверях. — Он уже почти взрослый! Вот тут–то, говорят, они и становятся опасными.
— Люпи права, — подтвердил Под. — Я и сам им не доверяю.
— Ну как ты можешь так, папа? — вскричала Арриэтта. — Ведь он вырвал нас прямо из когтей смерти!
— Вырвал вас? — взвизгнула Люпи с порога комнаты, — ты хочешь сказать, — своими собственными руками?
Хомили беспечно рассмеялась, со скучающим видом гоняя косточку от малины по скользкой тарелке.
— Естественно… — Она пожала плечами. — Что в этом такого?
— Ох, какой ужас! — еле слышно произнесла Люпи. — Бедняжка… только подумать! Если вы не возражаете, я, пожалуй, пойду на минутку прилягу… — и она подняла свое увесистое тело со стульчика, который покачнулся и чуть не упал.
— Где вы достали всю эту мебель, Хендрири? — спросила Хомили, сразу взбодрившись, стоило Люпи уйти.
— Ее нам доставили на дом, — ответил ей брат, — в простой белой наволочке. Принес кто–то из большого дома.
— Из нашего? — спросил Под.
— Скорее всего, да, — сказал Хендрири. — Все это стояло в кукольном домике, помнишь? В классной комнате на втором этаже. На верхней полке шкафа с игрушками справа от двери.
— Еще бы не помнить, — сказала Хомили, — при том, что часть этой мебели моя. Жаль, — заметила она, обращаясь к Арриэтте, — что мы не захватили инвентарного списка, — она понизила голос, — того, что ты сделала на промокашке.
Арриэтта кивнула, — ей было ясно, что впереди их ждут бои. Она вдруг почувствовала «страшную усталость, слишком много все говорят и слишком жарко, ведь комната набита битком.
— Принес? Кто? — с удивлением спрашивал Под. — Кто–нибудь из человеков?
— Там мы считаем, — ,ответил Хендрири. — Наволочка лежала на земле, на той стороне живой изгороди. Это было вскоре после того, как нас выгнали из барсучьей норы и мы поселились в старой плите…
— В плите? — повторил за ним Под. — Неужели в той, у выгона?.
— Именно, — сказала Хендрири. — Прожили там два года в общей сложности.
— Слишком близко к цыганам, на мой вкус, — сказал Под. Он отрезал себе толстый ломоть горячего вареного каштана и густо намазал его маслом. Ему вдруг пришла на память кучка хрупких костей на земле у плиты.
— Приходится быть близко к человекам, по вкусу это нам или нет, — возразил Хендрири, — если хочешь что–нибудь добыть.
Под, уже поднесший бутерброд ко рту, отодвинул руку в сторону; у него был удивленный вид.
— Ты добывал в цыганских фурах? — воскликнул он. — В твоем возрасте?
Хендрири пожал плечами и скромно промолчал.
— Ну и ну! — восхищенно воскликнула Хомили. — Вот какой у меня брат! Ты понимаешь, что это значит, Под?
— Еще бы! — отвечал Под, поднимая голову. — А как же с дымом?
