Наталья Иртенина - Гулять по воде
– Не так надо, – говорит Аншлаг, – он же дикий. – И к патлатому обращается: – Мы с тобой одной крови, ты и я. – В себя тычет, потом в него.
Тот опять не понимает и еще громче пыхтит.
– Он глухой, – качает головой Башка.
– Нет, – отвечает Студень, – просто он по-нашему не знает.
– Опусти руки, – говорит Аншлаг.
– Он меня прострелит.
– Не прострелит, – отвечает Башка. – У него патронов, наверно, нет. А так давно бы прострелил.
Тут волосатый залопотал на своем языке, ружьем стал махать на витрину, показывает, мол, революция у них, без ружья никак.
– Дыр-дыр-дыр, быр-быр-быр, – передразнивает его Аншлаг. – Варвар какой-то.
– Точно, варвар, – говорит Студень и руки опускает. – Шкуры только нет.
– Для чего шкура в такой бане?
А волосатый к битой витрине боком передвинулся, посмотрел на улицу и опять что-то сказал, длинное и неудобоваримое, всех троих оглядывая.
– Чего он говорит? – спрашивает Аншлаг.
– Ясно, чего, – отвечает Башка, – хочет знать, откуда мы такие взялись, непонятные.
– Спроси у него, что за революцию они устроили, – говорит Аншлаг.
Башка, как умел, изобразил вопрос и показал на улицу. Тут волосатый вовсе разразился словословием, а потом стал вытряхивать на пол зажигалки с прилавка у кассирного аппарата. Несколько штук разломал и горючее туда же вылил.
– Чего это он? – удивился Студень.
А волосатый вдруг к витрине обратно скакнул и высунулся. На улице грохочущий гул разрастался, будто море бушевало и корабли о берег ломало. Волосатый крикнул, отбежал вглубь и спрятался в вешалках с одеждой. Потом выглянул и показывает, мол, тоже прячьтесь, сейчас будет опасно. Башка на улицу посмотрел, а там целая толпа надвигается и все по пути громит, как будто до них уже не разгромлено. Пригляделся Башка и говорит:
– Это халдейцы или шемаханцы, у них тоже революция, и сейчас тут ничего живого не останется.
Без дальних разговоров все трое соорудили себе маскировку из тряпья на вешалках и так погром переждали. А как халдейцы мимо хлынули, в витрину два не то три рыла сунулись, глазами поводили, а внутрь залезать не стали, поленились. Только камнями прилавок забросали и кассирный аппарат насмерть прибили.
После, как стихло, они из одежды вытряхнулись и на побоище из окна поглядели. А ничего хорошего там не было. Мамай прошел, да и все. На дороге сколько-то подавленных халдейцев осталось.
Волосатый опять зажигалками занялся. Собрал на полу в кучу, протянул к ней от окна веревочный шнур и поджег. А сам ружьем помахал на прощанье, крикнул, гикнул и убежал.
– Во псих, – сказал Башка и шнур затоптал.
– Хоть бы объяснил, чего это с ними такое, – говорит Студень, – может, от солнца перегрелись? Вон как шпарит.
– Чего с ними разговаривать, – отвечает Аншлаг, в тряпье лавочном ковыряясь, – с варварами. Дикие они совсем, неприрученные.
– Они бунтуют, – говорит тут Башка.
– Против чего? – удивляется Студень. – У них же все есть. Какого им еще рожна?
– А просто так. Со скуки. Все есть, а надо еще больше. Или чтоб обратно ничего не было.
– Точно кого прирежу, – обещает Аншлаг.
– А зачем чтоб ничего не было? – пытает Студень.
– А тогда можно отправить весь мир к черту, – отвечает Башка, – и не морочить себе и никому голову разными сложностями. Чтобы весь этот мир стал ненастоящим и ни копейки не стоящим.
Студень подумал и говорит:
– У нас такого нет.
– Своего хватает, – сердито отвечает Башка, – а чужих понятиев нам не надо.
Студень посмотрел на груду зажигалок и говорит:
– Все равно они на голову больные. Я тут не останусь, лучше дома в тюрьму пойду.
– Волохов, ты тоже домой в тюрьму хочешь? – спрашивает Башка.
– Я? – высовывается из вешалок Аншлаг. – Сначала зарежу кого-нибудь. Чтобы было воспоминание.
– Мне тут тоже не нравится, – говорит Башка.
– Это неправильное место, – отвечает Студень. – И мед у них неправильный.
– И одёжа у них дикая, – добавляет Аншлаг, прикладывая к себе. – Это чего за рысфуфырки на шнурках?
Башка к нему подошел, отобрал тряпку, рассмотрел и говорит:
– Это в старину носили. Тут, наверно, маскарадная лавка.
А Студень в прилавке порылся и вдруг шлем вытащил. Постучал пальцем – железный, а наверху малый пучок перьев бултыхается, снизу бумажка висит.
– Рома, – говорит, – написано. Какой еще Рома?
Башка у него шлем взял и нахлобучил себе на голову. Подвязки нащечных пластинок у подбородка завязал и совсем на старинного мордобойца стал похож.
– Не Рома, – отвечает, – а Рим. Понимать надо. Римский боевой шлем это.
– А вооружение к нему есть? – жадно спросил Аншлаг и начал перетряхивать все вокруг. – Нет вооружения, – отвечает сам себе. – Жалко.
– Пошли, – говорит Башка, а шлем не снимает. – Есть у нас еще тут дела.
Выбрались втроем на улицу, поглядели снова на варварское побоище и отправились чужие понятия прояснять.
XXVII
Коля на лежанке день-другой полежал, думы тяжкие обдумал, да совсем затосковал, и чувства в устойчивость все никак не приходили после жестоких обмираний над кудеярской историей. А осветленность души вовсе будто сошла, как и не было. От этого Коля еще больше скис и с угодниками общение прекратил, потому что не хотел напрасно их отвлекать от святых дел. Томление духа вконец сталось такое, что вдруг он с лежанки подскочил и пошел невесть куда. В ногах и внутрях беспокойство переплескивает, в голове мечтания култыхаются, а от всего вместе в организме кисло. И все тянет куда-то, в туман да в непонятность.
А весь его род был такой, беспокойный. Еще родитель Коле рассказывал, а родительница подтверждала. Прапрадедушка вот со своим беспокойством по-тогдашнему злобовредно справлялся – ходил в народ, темноту забитую просвещать, а за то его самого в темноту и глубину сибирских руд выправили, да там и успокоился навсегда. Прадедушка далеко его переплюнул – революционным матросом был и мировой пожар разжигал, кровососную власть устанавливал, а после та власть его силой угомонила. А уж дедушка такие дела ворочал, что ни в сказке сказать – реки вспять обворачивал, сухие пустыни в зеленый луг обращал и целые моря высушивал, не то что озеро какое. Да в море подсохшем и утоп от суеты сует. А родителю покойному больше их всех не подвезло. Всю, почитай, жизнь на одном месте просидел, как прислали его в Кудеяр светлой головой трудиться к народному благу. Сперва Щит Родины ковал, а там за сапоги-самобранки пересел. Тогда из дремучих кудеярских лесов совсем никого не выпускали, секреты берегли, а светлых голов подавно в строгости держали. Вот родитель тоже затосковал, закручинился, к зелью приложился, а за это его из тайных лабораторий погнали и из города в деревню отселили. Там он все читал анархического князя Кропоткина и помалу спивался, пока не помер. А беспокойство к Коле перешло и в Дыру его спихнуло.
Да как стал к нему Черный монах приходить, так Коля к вере отеческой склонился и думал: беспокойство его тут, на корнях, решится. А оно вот – заново засвербело и в мечтания повлекло.
Вот идет Коля по околице, суету сует вокруг наблюдает, думает, может, бродяжка повстречается, а с ней разговор завяжется. А только нету нигде бродяжки. Вместо нее Коля узрел кресло на колесах, а в кресле сидит добрый молодец, сажень в плечах, и кирпичи рукой напополам лихо рубит. Как разрубит, другой отколупнет от старой руины и опять его уполовинит. И так без счету, уже гора кирпичных половин возросла рядом. А кирпич все хороший, старинный, от монастыря, видать, растасканный. И молодец сам не прост, а видно, в звании, да значок на пятнистой одежде какой-то особый.
Смотрел на это Коля, засматривался, а потом что-то в голову ему вступило, и говорит:
– Досадно это, что такая могучая сила задаром пропадает.
Добрый молодец к нему голову обернул и неласково отвечает:
– Ничего тут нет могучего, то не сила, а четверть силы. Ступай себе дальше, досадный прохожий, не мешай мне думу думать.
А Коля на это не сдается и спрашивает изумительно:
– Что за дума такая, об которую кирпичи ломаются?
– Вижу, не уйдешь ты подобру-поздорову, досадный прохожий, – отвечает молодец.
– Не уйду, – убеждает Коля, – кирпичей жалко, а из них еще на века строить можно.
Добрый молодец ему говорит недовольно:
– Встать на ноги невмочь мне, пуля вражья хребтину в бою перебила, вот какая у меня дума. А теперь иди себе, сторонний человек, коли интерес утолил.
Коля ему отвечает:
– Человек я тебе не сторонний, а самый что ни есть ближний, так вера отеческая научает. А оттого не могу уйти без утешения тебе.
– Какое ты мне утешение можешь дать, странный человек? – спрашивает добрый молодец.
– А такое, – говорит Коля, – что придет к тебе скоро старичок, видом так себе, а сам в черной монашьей одёже, вот он и выправит твою думу.
Сказал так и дальше пошел. А добрый молодец кирпичи оставил и стал новую думу мысленно рассматривать, про странного прохожего и неведомого старичка.
