Пол Гэллико - Дженни. Томасина. Ослиное чудо
— Господи, — начинала Мэри Руа, — спаси и помилуй маму на небе, и папу, и Томасину…
Я дожидалась своего имени (дальше шли мистер Добби, и Вилли Бэннок, и мусорщик Брайди, большой её друг, и многие другие) и начинала тереться о брюки мистера Макдьюи. Я знала, что ему это неприятно, но шевельнуться он не мог, пока она не скажет: «Аминь». Тогда я лезла под кровать, откуда меня не достанешь.
Когда Мэри ложилась и лежала, он забывал, что сердится, и лицо у него становилось не доброе, а просто глупое. Да. Потом он вздыхал, поворачивался и медленно выходил из комнаты.
А я сидела под кроватью.
Мэри Руа звала:
— Миссис Маккензи! Миссис Маккензи! Где Томасина?
Чтобы старушке было полегче, я подползала к самому краю. Она доставала меня и клала на постель. Мистер Макдьюи всё это слышал, но делал вид, что не слышит.
Так было и в этот вечер, только хвост у меня болел, точнее — самый низ спины, потому что я упала и ушиблась на пристани, у статуи Роб Роя. А наутро меня убили.
5
В четверг мистер Макдьюи уехал по вызову на ферму в седьмом часу утра, чтобы вернуться к началу приёма, к одиннадцати, а после обеда, если нужно, посетить нескольких больных.
Однако он прошёл с утренним обходом по своей ветеринарной больничке, в сопровождении верного Вилли. В этот день он ещё острее, чем обычно, чувствовал, что обход этот — карикатура на то, что делал бы он в клинике Эдинбурга или Глазго. Он знал, что там каждое утро хирург идёт по палате с ординаторами, сестрой и сестрой-хозяйкой, проверяет температурные листки, подходит к больным, кого послушает, кого посмотрит, с каждым пошутит, каждого ободрит, и у людей прибавится сил для борьбы с болезнью. В этом ему отказано; вот и он отказал в любви своим пациентам.
Пациенты сидели в чистых клетках, где Вилли по десять раз на дню менял бумагу или солому, перевязанные, сытые, мытые и не нужные своему врачу. Должно быть, они это чувствовали и старались при нём не мяукать и не скулить.
Закончив обход, Макдьюи взял свою сумку, в которую Вилли, знавший всегда, на какой ферме кто чем болен, уже сложил шприцы, мази, клизмы, порошки, вакцины, микстуры, пилюли, иглы, бинты, вату и пластырь; вышел из дому, сел в машину и уехал.
Вилли подождал, пока он исчез за углом, и побежал к зверям, которые встретили его радостным лаем, воем, мяуканьем, кудахтаньем, щебетом и всеми прочими звуками, выражающими любовь животного к человеку.
Макдьюи унаследовал своего помощника от прежнего ветеринара. Из семидесяти лет, которые Вилли прожил на свете, пятьдесят он отдал животным. Он был невысок, голову его украшал серебристый венчик волос, а карие глаза светились беспредельной добротой.
Для зверей настал радостный час. Собаки встали на задние лапы, птицы били крыльями, кошки тёрлись о прутья решетки, высоко подняв хвосты, и даже самые больные как-нибудь да приветствовали своего друга.
— Ну, ну! — приговаривал Вилли. — По одному, по очереди!
Первой он вынул толстую таксу, и та, визжа от счастья, принялась лизать ему лицо. Потом пошёл от клетки к клетке, оделяя каждого тайным снадобьем — любовью. С теми, кто покрепче, он играл, слабых гладил, чесал, трепал за уши, попугая погладил по головке, всем уделил нежности, пока всех не успокоил, и тогда приступил к обычным процедурам.
А доктор Макдьюи ехал среди каменных и оштукатуренных домов, высоких, узких, крытых черепицей и спускавшихся рядами к серым водам залива. Его не радовал ни запах моря, ни запах леса, он не глядел на чаек, и даже синяя лодка на тусклом зеркале воды не порадовала его. Он свернул к северу, на Кэрндоу-роуд, миновал горбатый мост через речку и стал подниматься на холмы.
Он сердито думал о том, как неправ его друг священник, считая его холодным человеком, когда вся его жизнь — в любви к маленькой Мэри Руа. Правда, он признавал, что больше он никого не любит.
Священник утверждал, что нельзя любить женщину и не полюбить ночь, и звёзды, и воздух, которым она дышит, и солнце, согревающее её волосы. Нельзя любить девочку и не полюбить полевые цветы, которые она приносит с прогулки, и дворнягу или кота, которых она таскает на руках, и даже ситец, из которого сшит её передник. Нельзя любить море и не любить горы; нельзя любить летние дни и не любить дождь; нельзя любить птиц и не любить рыб; нельзя любить людей — всех или немногих — и не полюбить зверей полевых и зверей лесных; нельзя любить зверей и не полюбить траву, деревья, кусты, цветы, вереск и мох. И уже не так возвышенно, запросто, как бы мимоходом, священник прибавлял, что не может понять, как же это любят хоть что-нибудь на свете, не любя Бога. Ветеринар, конечно, сердито фыркал на него и говорил, что лучше уж ему вещать в поэтическом стиле.
В четверть одиннадцатого, объехав фермы, доктор Макдьюи подкатил к заднему крыльцу своей больницы, кинул Вилли сумку, коротко сообщил, где что было, вымыл руки, слушая ассистента, надел чистый халат и вышел в приёмную, сердито выпятив бороду.
Он увидел местных жителей в тёмных косынках, платьях, плащах, комбинезонах и нарядных курортников, в том числе — роскошную даму с печальным шпицем на руках. Вид их, как всегда, разозлил его. Он всё ненавидел — и этих людей, и этих зверей, и своё дело.
Однако он внимательно окинул их взглядом и с удивлением обнаружил, что с самого края, на кончике стула сидит его дочь Мэри Руа.
От злости он побагровел. Ей было запрещено и заглядывать в больницу. Хватит с него одной беды.
Сердито всматриваясь в неё, он понял, что на её плече лежит не коса, а кошка, которую она обнимает, прижавшись подбородком к её темени, как любящая мать. Тут Вилли зашептал ему на ухо:
— Томасина наша расхворалась. Не может ходить. Мэри Руа вас дожидается.
— Вы знаете не хуже меня, — сказал Макдьюи, — что я её сюда не пускаю. Что ж, если пришла, пусть ждёт очереди.
И он пригласил в кабинет миссис Кэхни, как вдруг на улице послышался шум и дверь широко распахнулась.
В приёмную вошли толпой какие-то дети и тетки, вытирающие руки о фартуки, и мужчины, а завершали процессию преподобный Энгус Педди под руку со слепым Таммасом Моффатом, продававшем обычно на углу карандаши и сапожные шнурки, и сам мистер Макквори. Констебль нёс залитую кровью собаку по имени Брюс, которую купили Таммасу Энгусовы прихожане.
— Переехали её, сэр, — сказал Макквори.
— Она ещё жива, — тревожно подхватил Педди. — Попробуй её спасти!
— Где мой Брюс? — твердил Таммас. — Где он? Он убит? Что мне делать? Что со мной будет?!
Энгус Педди взял его за руку.
— Успокойся, Таммас, собака твоя жива, мы у доктора Макдьюи.
— Мистер Макдьюи? — запричитал слепой. — Мистер Макдьюи? Мы у вас?
— Несите её в кабинет, — приказал Макдьюи, и Вилли взял собаку у констебля. Врач взглянул на неё и сердито поморщился.
— Это вы, мистер Макдьюи? — повторил слепой и вдруг, протянув руку, произнёс: — Спасите мои глаза.
Слова эти вошли в сердце Макдьюи и повернулись там, словно нож. Они напомнили ему, что он впустую прожил сорок с лишним лет. Он отдал бы ещё сорок, только бы спасать, лечить, любить людей, а не собирать, как Шалтая-Болтая, собаку из осколков.
Энгус Педди понял, что с ним. Ему ещё в школе Эндрю рассказывал, как хочет стать великим хирургом. Ему одному в университете довелось видеть, как он плакал, когда отец приказал ему стать ветеринаром.
— Таммас хочет сказать… — начал священник, но врач остановил его:
— Я знаю, что он хочет сказать. Собаки почти нет, незачем бы ей мучиться. Но я спасу его глаза.
И он обернулся к очереди:
— Идите, идите отсюда. Завтра придёте. Я занят.
Все ушли по одному, унося своих питомцев. Ветеринар сказал священнику:
— И ты иди, незачем тебе ждать. И Таммаса уведи. Я вам сообщу… — И вошёл в операционную, закрыв за собой дверь.
Уходя, Педди заметил притулившуюся в углу Мэри Руа и подошёл к ней.
— Здравствуй, — сказал он — Что ты тут делаешь?
Она доверчиво подняла на него глаза и ответила:
— Томасине плохо. Она не может ходить. Я хочу показать её папе.
Священник кивнул, рассеянно погладил кошку по рыжей головке и почесал её за ухом, как всегда. Он очень страдал из-за Таммаса; страдал он и за Эндрью. Кивнув ещё раз, он сказал:
— Ну, папа её вылечит, — и догнал в дверях констебля Макквори.
6
В тот страшный день я проснулась, как всегда, очень рано и собралась приступить к ритуальным действиям — зевнуть, потянуться, выгнуть спинку и выйти погулять. Люблю погулять с утра, когда никого нет. К пробуждению Мэри Руа я всегда успеваю вернуться.
Но уйти мне не удалось. Не удалось мне и двинуться, лапы меня не слушались. Более того: и видела я плохо, всё как-то рассыпалось, а когда я пыталась вглядеться, просто исчезало.
