Максим Горький - О маленькой фее и молодом чабане.
- Что ты такая грустная, Майя? Ты устала или тебя опять напугали эти старые разбойники — вороны?
- Нет, не это, мама, совсем не это!
И она рассказала всё, что с нею было, а потом спросила, что такое было это.
Сёстры её не удивились её рассказу, они вскричали:
- Просто это чабан! а ты — дурочка! — и убежали куда-то, смеясь, бросая друг в друга цветами и крича: - Мы вас ждём!
- Да, это только чабан, моя дочка! — сказала фея-мать. - Он ещё молод, должно быть, вот и распелся так; когда поживёт, так разучится петь.
Она опытная была, эта царица фей.
- Что значит чабан, мама? — спросила Майя.
- Чабан — это тоже человек. Он пасёт овец и потому называется чабан. Чабаны, впрочем, всё-таки лучше других людей, не так злы и лживы, как те; должно быть, это потому, что они всё время живут с овцами.
- Он не может ничего дурного мне сделать, мама?
- Он-то? Нет, я думаю, что может, потому что ведь он всё-таки человек. Но ведь он к тебе не пойдёт, ты к нему - тоже? Не так ли? Тебе нечего бояться, девочка!
И опять скажу: царица фей была редкая женщина; она была умна и хорошо знала людей, но, видно, позабыла кой о чём на этот раз.
Майя замолчала, и они пошли на свадьбу крота. Там было весело, собрался чуть не весь лес: громадная толпа кузнечиков и стрекоз составила очень звучный оркестр и славно играла; эльфы, мотыльки и другие обитатели леса танцовали и пели, а царица фей с дочерьми сидела на пышном троне из тюльпанов, и майские жуки служили ей, поднося то росу с соком фиалок, то молоко из лесных орехов и разные другие кушанья и сласти; мудрые гномы толковали между собой о жизни и других тайнах; мудрейшие ещё больше убеждались в том, что действительно всё суета сует и томление духа. Было очень весело!
Жених был приветлив и очень важен, потом — он был неглуп и очень зажиточен. Гости ни на что не могли пожаловаться и с любезными улыбками выслушивали его рассуждения о том, что главное в жизни общества — семья, он это понимает и вот женился, чем в некотором роде оказал обществу услугу, добавив к общей сумме его звеньев-семей ещё одну.
Невеста была, должно быть, очень счастлива, потому что всё время молчала, и, когда её спрашивали о чём-нибудь, она вместо ответа улыбалась такой мягкой и доброй улыбкой.
Майе было скучно. Улучив минутку, она спросила крота, что он думает о чабанах.
— Чабаны?! Скрр!.. брр!.. Я-таки близко знаю их! О да, принцесса, я-таки имел с ними дело! Они бедны всегда, и поэтому все негодяи и разбойники. О да, это уж верно! Это так! Чабаны?! Огэ! Они не имеют никакой собственности, кроме самих себя; а всякий, не имеющий собственности, — вор, ибо чем бы он жил, раз он не вор?! Но, впрочем, он может быть нищим, это ещё хуже, потому что воровать — это всё-таки труд. Один из чабанов раз бросил в меня своей длинной палкой и бежал за мной до той поры, покуда я не убрался в нору; да, это было так!
— Зачем он бросил? — спросила Майя.
— Зачем? Я думаю, просто затем, что я имел неосторожность пройти близко от него, вот и всё, отнюдь не больше. Ведь чабаны — люди, как хотите, и с них спрашивать много нельзя!
Майе стало ещё скучней. Всё, что происходило перед её глазами, было совсем не так интересно, как интересно оно было раньше. Она была очень рада, когда мама объявила, что пора идти домой. И вот они пошли. Светляки бежали перед ними, светя им; лес уже спал, и небо спало, а звёзды смотрели с него на землю и улыбались ей задумчиво и тихо.
Потом пришли домой.
Майя легла спать на свою кроватку из ландышей, а когда заснула, то видела бесконечно широкую, сожжённую солнцем степь, и там на холмах стояло много чабанов с длинными палками в руках, и ветер играл их чёрными кудрями; они пели громкую, страшную песнь о свободе и о степи и бегали за кротами, громко крича: «Эгой! гой!» Они были злы и страшны и очень пугали её, но это не помешало всё-таки ей, как только взошло солнце, побежать на своё любимое место и взобраться на ветви бука.
Он был там и пел:
В лесу над рекой жила фея,В реке она ночью купаласьИ раз, позабыв осторожность,В рыбацкие сети попалась.
Смотрели рыбаки, дивились…Любимый товарищ их, Марко,Взял на руки нежную феюИ стал целовать её жарко.
А фея, как гибкая ветка,В могучих руках извиваласьДа в Марковы очи смотрелаИ тихо над чем-то смеялась.
День целый они целовались,А чуть только ночь наступила, -Пропала красавица-фея,А с нею и Маркова сила.
Дни Марко все рыскал по лесу,А ночи сидел над ДунаемИ спрашивал волны: «Где фея?»А волны смеются: «Не знаем!»
Повесился Марко на горькой,Трусливо дрожащей осине…И други его схоронилиНад синим Дунаем в теснине.
Ночами к нему на могилуТа фея сидеть приходила…Сидит и над чем-то смеётся…Ведь вот как веселье любила!
Купается фея в Дунае,Как раньше, до Марка, купалась…А Марка уж нету! От МаркаЛишь песня вот эта осталась!
Это была очень весёлая песня, в голосе чабана ясно звучал смех, беззаботный и вольный, как сам чабан.
«Вот странная песня! — думала фея. — У кого он научился петь её? И фея в этой песне странная, и Марко тоже странный. Почему он повесился, и что это значит — повеситься?» Ей казалось, что это не весёлая песня, а очень грустная. Чабан же поёт её так весело… Она смотрела на него через вершины дерев и хотела, чтоб он подошёл ближе.
Но он не шёл, а всё пел и в такт своей песне помахивал палкой в воздухе; кончая одну песнь, звонко вскрикивал: «Эгой!» и начинал другую:
А то ещё есть песняО старом казаке,Что плыл куда-то ночьюНа лодке по реке.
Будил он рыб и водуУдарами весла…А в сонном небе ночиНад ним луна плыла.
И нежно там сиялиКрасавиц-звёзд огни,И знали всё, что будетСо стариком, они.
Майя слушала и думала о певце, что, пожалуй, никто другой не знает столько таких песен, сколько он! Какие хорошие грустные песни, и как это верно спето про звёзды, которые знают всё, что может быть завтра и дальше вперёд! Хорошо слушать такие новые песни… И Майя незаметно для себя по ветвям дерев добралась до самой опушки леса.
А было вот что: в лодкуРусалка села вдругИ вырвала со смехомВесло из старых рук…
- продолжал певец и тут остановился, задумчиво глядя вдаль и тихо насвистывая мелодию своей песни. «Эгой!»
Была она красива,Нага и молода,С волос её струиласьАлмазами вода.
Смеясь, она игралаКазацкой бородойИ говорила: «ХочешьЛюбить меня, седой?
Но, впрочем, где тебе уж!Вот ты и дряхл, и стар,Ты не погасишь ласкойКипучей страсти жар!
Ты не обнимешь крепко,Ты слишком слаб, казак…А ну-ка, поцелуй-ка,Как я!.. вот так!.. вот так!..»
Она его схватилаИ стала целовать,И стала в уши песниТихонько напевать.
Майя слушала и думала о том, как это красиво было: в лучах луны тело русалки казалось голубым и прозрачным, его осыпали тяжёлыми прядями густые волосы, и оно сверкало между них ослепительно ярко. Она извивалась змеёй на широкой груди казака, серебряные волосы его бороды мешались с зелёными волосами русалки, а она ласково и нежно пела, и её песня, наверное, была мягка, как осенний шум волн в камышах, и глаза её горели так ярко, ярко, как звёзды, которые, сияя из густо-синего бархата неба, улыбались и обливали светом своих тонких лучей реку и лодку, и тех, что, сидя в ней, целовали друг друга… Это было красиво!.. И ещё была музыка… музыка шёпота волн и звука поцелуев, шелеста дерев на берегах, тонувших в мгле, мягкой и волнистой, и тихих песен русалки… Всё это сливалось и звучало тихим и кротким гимном, которому имя - счастье жить! А певец продолжает:
Остатки силы юнойПроснулись в казаке…«Могу!..» пронёсся шёпотПо дремлющей реке.
Он берегов уснувшихВо мгле не разбудил…Как тучка в небе ясном,Он, тихо тая, плыл
И замер где-то грустно…Мир божий сладко спал,И больше ничего ужВ ту ночь он не слыхал.
Как раньше, катит волныКрасавица-река…Но средь живых уж нетуБедняги казака!
Теперь русалки окоНе соблазнит его…Зарыт бедняк глубокоИ… больше ничего!
Вот как кончилась песнь чабана! Майя не ожидала такого конца, и ей стало грустно. Это было так красиво и кончилось так страшно! И зачем это «больше ничего»? Было так много красивого!.. Она смотрела на певца — теперь он был близко от неё — и видела, что и ему грустно. Он низко наклонил голову и тихо покачивал ею, глядя в землю. Ей захотелось поговорить с ним и, не думая о том, что из этого выйдет, она крикнула:
