Владимир Сисикин - Свет под землёй

— Земляничное, — подтвердил Козел.

— Браво, Шарик! — воскликнул Слон, пораженный простотой и логичностью этого вывода.

А Шарик уже мчался по земляничному следу. Что-что, а нюх у него был отменный.

След становился все свежее, свежее, словно пропавший котенок пробежал здесь минуту назад…

И вдруг след пропал!

Шарик резко остановился. Огляделся.

Он стоял посередине волейбольной площадки.

— Что-нибудь случилось, Шарик, — участливо спросил Слон?

— След пропал, — пробормотал сыщик. — Не может он здесь оборваться! — Ухо у него удрученно опустилось.

— Хе-хе, — вставил Козел, — может, кошан разбежался, крылышками взмахнул и на луну полетел? У нас это просто.

— Ах, Тимофей, — укоризненно сказал Иван Иванович, — в такой момент, когда решается судьба ребенка… Ах!

Тут Шарик, разглядывая землю через лупу в том месте, где оборвался след, воскликнул:

— Ага!!! — и отрывисто спросил Марью Васильевну: — у Захара были особые приметы?

— Ага, — вставил Козел, — крылышки.

— Почему вы говорите «были»? — помертвев, прошептала Марья Васильевна. — Его нет… в живых?!

— Разве я сказал «были»? Я спросил, есть ли у Захара особые приметы.

— Есть, есть! Он… такой хороший.

— Не волнуйтесь. Подумайте. Я спрашиваю о приметах, которые бы отличали Захара от других близнецов.

Марья Васильевна подумала и сказала:

— Он самый хороший.

Все это время Иван Иванович, растопырив уши, похожие на два огромных серых зонта, напряженно прислушивался к разговору. Но вот, кашлянув, он робко подал голос:

— Простите… если могу быть полезен…

— Слушаю вас, — охотно отозвался Шарик, потерявший надежду получить нужные сведения от Захаровой мамы.

— Дело в том, — начал Слон, — что я неоднократно слышал, — как один из обитателей нашего двора, некий Николай Воробей, неприлично обзывал Захара… Это выражение, как мне кажется, может послужить той самой особой приметой, которую вы…

Слон смущенно умолк, и его уши стали похожи на два громадных розовых зонта.

— Как же он его обзывал? — нетерпеливо спросил Шарик.

— Боюсь, что я не смогу повторить этого ужасного слова.

Уши Ивана Ивановича полыхали, как два громадных красных зонта.

— Иван Иванович, — твердо сказал Сыщик, — этого требуют интересы дела.

— Ну хорошо, хорошо, я скажу. Воробей обзывал Захара… Он его называл… он дразнил его… рыжим.

Иван Иванович покраснел весь. Даже колени. И даже хвост. Мама Муркина воскликнула с негодованием:

— Какой же он рыжий?! Он очень светлый шатен! Я этому хулигану полхвоста выдрала за то, что дразнился, а вы повторяете всякие гадости о моем сыне…Да я…

Шарик испугался, что она оторвет хвост слону, и крикнул:

— Вот еще одна улика!

Стычка мгновенно прекратилась.

Шарик продолжал:

— Рыжий во… Волос очень светлого шатена. Улики сходятся. Захар пропал здесь, посреди бела дня и…

Шарик, не закончив, поднял голову и посмотрел в небо. И все посмотрели в небо.

В огромном небе плыло облачко, очертаниями отдаленно напоминавшее котенка. Котенок медленно-медленно взмахнул полупрозрачной лапой и растворился в синеве. Когда все опустили слезящиеся глаза к земле, на ней не было ни Козла, ни мыла.

Ветерок откуда-то донес слабый запах земляники.

Зрячий рассматривает слепца

Кап! Ухо спящего Захара вздрогнуло, стряхнув воду.

Снится Захару, что на солнечном песке борются, пыхтя, Котя и Кутя.

А Катя говорит:

— Захарка, найди мне бантик для хвоста, а?

Кап!

Ухо Захара опять дрогнуло.

Продолжается сон: идет Захар искать ленточку для сестренки или там, на худой конец, веревочку.

И вдруг вот он, бантик, летит по воздуху, всеми цветами радуги переливается, сверкает, кричит:

— А на, Захарка, догони!

Бабочка!!! Вот это будет бантик!!!

Мчится Захар за бабочкой.

Она на волейбольную площадку, и он за ней.

Подпрыгивает, растопыренными коготками воздух царапает, вот-вот поймает для Кати бантик…

Но тут земля из-под ног ушла, высунулась из-под земли ужасная лапа, схватила Захара за ногу и утянула вниз, в темень.

Спит котенок, а лапками во сне бьет.

Кап!

Вскочил Захар, головой мотает. Ух, как страшно! Хорошо, что все это во сне происходило!

Кап!

На земляной пол капля шлепнулась с земляного потолка. Стены земляные. Из стен, как бледные червяки, корни торчат. Дверь железная.

Темнота- а-а…

Хорошо еще, что Захар, как все кошки, в темноте отлично видит.

Сел Захар, подумал. Значит, снилось ему то, что наяву было. Куда же это он провалился? Куда его утянули?

Пошел, дверь толкнул. Закрыто.

— Ма-а-ма! — крикнул.

Тишина.

Поплакал Захар, поплакал, есть захотелось. Выдернул из стены корень, пожевал, плюнул.

Мама кашу варила. Солнышко светило. У Кати уши просвечивались.

Ничего этого нет.

Вздохнул Захар, голову запрокинул, стал капли ловить. Двадцать пять капель на язык поймал, двадцать шестая в нос попала.

Чихнул!

Вдруг кусок земли отвалился — плюх на пол!

А там — свет!!!

Крохотная дырочка вспыхнула ярче солнца. Вот он, выход!

Кинулся Захар копать. Копает, копает, копает, свет ярче. Просунул голову в дыру. Зажмурился. Потихоньку разжмуривается, разжмуривается…

Это не двор.

Это громадная пещера.

А свет откуда же? Это по стенам на гвоздях, а по потолку на корнях клеточки развешаны. В каждой клеточке светлячок сидит. Свет тоскливый, зеленый. И холодный. Совсем не солнышко. Не-ет.

Что там еще.

Громадные канцелярские счеты стоймя стоят. Прямо как стена. На каждой железной перекладине суетится по хомячку. Бегают туда-сюда, белые и черные костяшки перекидывают. Чок-чок-чок-чок — стучат костяшки. Прямо как машина работает. Только шестеренки у нее живые — хомячки. И они выкрикивают:

— Десять! Плюс пятнадцать! Минус пять! Итого двадцать кубометров!

«Счетная машина», — сообразил Захар.

Смотрит дальше: напротив живой машины — огромный чертеж. Дом, раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять этажей в доме. Под домом — подвалы. А под ними какие-то ходы-выходы, переходы, пещеры…

Посередине, между счетами и чертежом, в вертящемся кресле сидит Крот в белом халате, с палочкой. Он хомячкам лает команду, и они начинают метаться как угорелые. Потом Крот встает и, стуча палочкой перед собой, идет к чертежу.

«Ай- яй-яй, — думает Захар, — слепой дядька-то…».

А Крот, упершись в чертеж, кричит:

— Эй, хомы!

Тотчас несколько хомячков мчатся к Кроту со светляками в клетках и, как прожектором, освещают то место, куда Крот тычет палкой. Водя носом по чертежу, Крот рассматривает ходы-выходы под домом.

«Нет, — соображает Захар, — не совсем слепой… Едва видит».

А Крот бормочет:

— Еще девять кубометров под фундаментом слева…

И вдруг кричит:

— Почему эту землю не вынули?! Девять кубометров не досчитали! Р-работнички!

И палкой хомяков дубасить начинает. А те — вот дурачки! — не разбегаются, а наоборот, освещают себя, чтобы Кроту было видно, куда ударить.

«Ну и ну, — удивляется Захар, — что же это тут творится? Строят, что ли под землей? Почему из-под палки?».

Вдруг раздался вопль:

— Ти-иха!!!

И все замерли.

Счетная машина перестала чокать.

Крот застыл с поднятой лапой. Вверх смотрит. Все вверх смотрят. И Захар посмотрел.

Из потолка пещеры высовываются толстые трубы. От них отходят тоненькие трубочки. Эти тоненькие вставлены в уши хомяков. А хомяки сидят на балкончиках и слушают в эти трубочки. Такое устройство, как у доктора, когда он грудь прослушивает.

Молчание затянулось, и Крот рявкнул:

— Ну что там, слухач?

Хомячок на балкончике вынул трубки из ушей и крикнул вниз:

— Простите, ничего серьезного. По-моему, это Козел что-то ест.

— Дурак, — сказал Крот.

Захар не понял, кто дурак, козел или слухач. Но главное сообразил: каким-то образом эти там, с трубочками, подслушивают, что на поверхности происходит.

Через пещеру промчалась большая крыса, отсалютовала громадной, как шпага, иглой и застыла перед Кротом по стойке «смирно».

— Пусть провалятся! — крикнула крыса вместо приветствия.

— Пусть провалятся! — ответил Крот. — Это ты, Крыс?

— Я.

— Ты где пропадал, лентяй?!

— В шестьдесят втором туннеле хомы плохо работали. Уговаривал.

— Уговорил?

— Уговорил, — Крыс взмахнул длинной блестящей иглой.

— Никого не убил?

— Что вы!

— Смотри у меня. Убивать нехорошо. Работать некому. Поводыря добыл?

— Добыл!

Захар первый раз увидел, как Крот ощерился в улыбке. Он встал, раскрыл объятия:

— Где ты, Крыс? Молодец!