Тимофей Веронин - Современные писатели – детям (сборник)
читал я, и от уютного заснеженного домика сквозь сумрак вилась чуть заметная дорожка, а по ней шел человек с дорожным посохом и грубым холщовым мешком за плечами. Небо в крохотных иголочках звезд глядело на него немножко грустно и торжественно. А он шел и шел, не оглядываясь, хотя уходил надолго, и в доме он наверняка оставил самых родных людей, но надо было идти, иначе нельзя.
– И вот однажды на зареВошел он в темный лес, –
перевернул я страницу и стал вглядываться в густой дремучий лес, в который смело и внешне спокойно вступал человек. Мне хотелось сказать ему: «Постой, не ходи ты в этот лес, лучше вернись домой, ведь пропадешь, исчезнешь, и родные твои останутся без тебя, и Хармс, который сидит тут недалеко, на следующей странице, будет очень и очень расстроен. Ему будет плохо без тебя, он станет ждать, искать тебя. Он станет просить у каждого:
– Но если как-нибудь егоСлучится встретить вам,Тогда скорей,Тогда скорей, –
но человек не слушал меня, а упрямо и решительно вступал в темный лес. Я глядел ему вслед и забывал обо всем: и о маме, которая ставит сейчас таинственные опыты над белыми крысами с розовыми хвостами, и о тете Лизе, которая все стояла на балконе и просто смотрела на дремлющий город, дышала чуть влажноватым воздухом январской оттепели.
Что произошло потом, я никогда не мог ни вспомнить, ни понять. То ли я задремал и, опрокинув голову назад, стукнулся об угол секретера, то ли что-то внутри меня разладилось само по себе, но я перестал видеть комнату, стол, секретер, по моему телу пробежал озноб, я дернулся, и мое лицо обожгло прикосновение к твердому снежному насту. Я лежал лицом вниз на снегу, как был – в домашней одежде. Ничего не понимая, я вскочил на ноги. Оглядевшись, я увидел себя на поляне. Меня обступал темный лес, мне стало страшно, что-то внутри меня так и похолодело. Что мне было делать? Чтобы не умереть от холода, надо было идти. В сумерках я различил тропинку. Она была проложена сквозь темный лес, и я пошел по ней все вперед и вперед.
Холод пронизывал меня, и хотя сильного мороза не было, но так, в рубашке, домашних тапках, далеко не уйдешь. Мной стало овладевать отчаяние. Сил становилось все меньше. Наконец я не выдержал и просто плюхнулся в снег: будь что будет. Тут послышались шаги. Я взглянул туда, откуда пришел сам: по тропинке топал небольшого роста человек с длинным дорожным посохом и холщовым мешком за плечами, шел он решительно и быстро, а завидев меня, заторопился еще больше, подбежал, сел на корточки:
– Мальчонка! Что с тобой? Почему не одет? Ах ты птенчик! – затараторил человек чуть хрипловатым и высоким голосом, напомнившем мне слегка голос тети Лизы. – Возьми мой тулуп, – и он укутал меня в свой теплый овечий полушубок.
– А вы? – принялся лепетать я.
– А что я? У меня есть толстый свитер из собачьей шерсти, здесь – в мешке, мне будет достаточно. И так, знаешь, как жарко, ведь я спешу, ой спешу. Ну, пойдем со мной.
– Так вы спешите, я вам помешаю. Не возитесь со мной.
– Как не возиться, что ж, бросить тебя здесь, нет, сынок, так не пойдет. Не знаю, откуда ты и чей, но, видно, судьба нам вместе путь совершать.
– А вы куда?
– В Ленинград. Сейчас через лес пройдем, там станция. Поезд там всего три минуты стоит. Минут через двадцать будет. Так что давай без разговоров. Побежали.
И я вскочил на ноги и бросился за человеком. Он взял меня за руку, но потом остановился и окинул меня заботливым взглядом.
– Да ты что ж – в тапках! – воскликнул он. – Тогда иди ко мне на руки. Или лучше садись на шею, а ноги суй ко мне за пазуху. Так и пойдем.
И мы так и пошли. Я ехал у него на шее, как когда-то в далеком детстве, года три мне было – папа брал меня на руки и я, гордо выпрямившись, покачивался, как махараджа, у него шее. Только с тех пор уже прошло целых семь лет, и я уже и позабыл, как это было. Человек шел не спеша – все-таки у него была тяжелая ноша. А лес тянулся и тянулся, он был такой густой и темный. Не было ему конца и края. Тропинка свернула направо, в конце концов мы оказались на развилке.
– Тьфу ты, куда идти? – задумался человек, но потом решительно пошел левее.
Миновало не меньше четверти часа, а человек все шел. Ему было тяжело, а мне становилось стыдно. Я время от времени пытался сказать, что пойду сам, но он только бурчал что-то неопределенное и шел дальше. А иногда принимался напевать песенку, смешную детскую песенку про сорок четырех чижей, которые жили в какой-то квартире. Наконец где-то в отдалении засвистело, загудело, пронизывая сумерки раннего утра.
– Ах ты, это ж по езд! – воскликнул человек. – Совсем не в той стороне, где я думал. Заблудился я, дурак. Эхма.
И он опустился на снег.
– Что ж нам с тобой делать, мальчик? Тебя, кстати, как зовут?
– Меня – Сережа. А вас?
– А меня, меня, – замялся он почему-то, – да считай, что никак и не зовут. Я просто – человек, вот мешок у меня, палка. Человек я – человек с мешком и палкой.
– Странно, – отозвался я.
– А что ж тут странного – человек я и есть, че-ло-век. Ну да не в этом дело. Следующий поезд только завтра утром. А домой идти нельзя. Там мне появляться теперь опасно.
– А почему?
– Не скажу.
– А зачем вам в Ленинград?
– Вот любопытный, – друг там у меня в Ленинграде. Он одинокий. Болеет. Я ему должен меду отвезти, еще сушеных трав. Я все лето собирал. Вот полный мешок.
Он снял со спины мешок, и я увидел, что это очень большой, полный мешок. Там был не только свитер из собачьей шерсти и буханка хлеба, но еще и куча пакетиков с травами, и стеклянные банки, и мука, и что-то вроде какой-то крупы.
Мы оба уселись на этот мешок. Человек начинал подрагивать. Мне стало стыдно, что я в его полушубке.
– Возьмите, вам холодно.
– Не дури, – оборвал он меня. – Сиди себе, помалкивай.
А я и так молчал. Говорить было тяжело и не хотелось. Молчал и человек. Стало довольно светло.
– Ладно, пойдем, – дернул меня человек, я снова взобрался нему на спину, а он повесил где-то сбоку мешок, взял свою палку, и мы пошли. Тропинка вилась все дальше и дальше. Мы шли и шли. Короткий зимний день быстро клонился к закату. Хотелось есть и пить.
– Кстати, сегодня сочельник Рождества, – вдруг сказал человек.
– Чего? – удивился я. Слова эти были мне непонятны. О Рождестве, может, я что-нибудь и слышал, но что такое сочельник и приблизительно не знал.
– Чего, чего! Сочельник, говорю, Рождества. Святая ночь наступает.
– Святая? – как-то глупо отозвался я.
Человек остановился. Некоторое время помолчал, словно прислушиваясь. Потом решительно свернул направо, и вскоре в вечерних сумерках лес расступился, и мы увидели небольшую избушку.
– А вот и сторожка! – радостно воскликнул человек.
Старая щелястая дверь была не заперта, еще не до конца остывшая печка согревала низкую комнату. Человек бросил в топку несколько поленьев, огонек весело затрещал за чугунной дверкой. Я с удовольствием отогревал окоченевшие руки и наблюдал, как человек ставит вариться припасенную им крупу.
– Не пропадем, – бормотал он, потирая ладони.
А я глядел на человека, на избушку, тепло блаженно разливалось по телу, и я старался не думать о странном положении, в которое неведомо как попал. Где-то за печкой человек отыскал толстую стеариновую свечу, зажег ее и поставил на середину стола.
– Тебе, Господи, рождшемуся ныне в Вифлееме, ставим эту свечу, – проговорил он отчетливо.
Слова эти врезались в мою память, хотя ни корявое для моего слуха слово «рождшемуся», ни странное «в Вифлееме» я себе растолковать тогда не мог. Он застыл перед огоньком свечи в молчании, словно смотрел куда-то вдаль, словно видел кого-то. В избушке стало очень тихо и тепло. И я почувствовал в своем сердце какой-то радостный мир, такого радостного мира я никогда до того не ощущал в своей душе, где все было немножко колючим и сухим. Мы оба застыли в тишине таинственного вечера. И вдруг – бум, бум – кто-то протопал к двери, распахнул ее. В избушку ворвался снег, холод, грубые голоса.
– Кого тут принесло?
– Ага, мужик и пацан с ним!
– Ну, дела.
Самый старший чернобородый держал в руках винтовку, он толкнул моего спутника в спину, тот упал на корточки, попытался подняться, но его снова толкнули. Я вжался в стену, с ужасом понимая, что это бандиты, те самые разбойники, которые, конечно, ждали человека в темном лесу. Это их потайное жилище, и живыми они нас не оставят, ведь мы можем выдать их. Бывает, что в минуту смертельной опасности человек перестает что-либо ощущать. Нет ни страха, ни отчаяния, всякие чувства уходят, душа замирает и ждет – я в то мгновение ничего не чувствовал, понимая только, что нужно действовать. В избе была еще одна маленькая комнатка, куда вела совсем крохотная дверь. Единственное, что пришло мне в голову, это прорваться к ней. Я схватил человека за руку, дернул что есть силы, он сумел-таки подняться. Потом я бросился в сторону к низкой дверке. Два бандита рванулись за нами, но я успел открыть дверку в соседнюю комнату, впихнул туда застывшего в каком-то шоке человека, а потом шагнул туда сам с невероятной надеждой, что за дверью спасение.
