Николай Рубакин - «Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул
Имамъ сдѣлалъ небольшую передышку, а потомъ снова продолжалъ:
— Но Аллахъ великъ, и благъ, и премудръ. Онъ не только уготовалъ вамъ блага на томъ свѣтѣ,—онъ помогаетъ вамъ и на этомъ. Чувствуете ли вы, правовѣрные, что вы никогда и нигдѣ не бываете одни? Всегда около васъ законъ, всегда съ вами султанъ и его мысли, и всегда около васъ, какъ и около самого султана, святая книга Коранъ, гдѣ записана воля самого Аллаха. Значитъ, всегда около васъ есть защитники, есть хранители. Всегда около васъ три правды, и три ихъ стража есть. И не вы одни о самихъ себѣ думаете,—обо всѣхъ васъ и эти стражи, и защитники правды думаютъ. Они еще больше думаютъ о васъ, чѣмъ вы сами. Они столько о васъ думаютъ и такъ печалятся, и такъ болѣютъ за васъ душой, что вы даже сами можете о себѣ вовсе и не думать. Все они за васъ дѣлаютъ,—все, все, что только слѣдуетъ. Вамъ о самихъ себѣ и безпокоиться нечего. И вы это должны цѣнить. А если они для васъ и не все сдѣлаютъ, то и это ничего,—это даже хорошо, потому что за всякое лишеніе на этомъ свѣтѣ вамъ все лучше и лучше будетъ на томъ. Слушайте, слушайте, правовѣрные! Повинуйтесь, повинуйтесь правдѣ и ея защитникамъ, хранителямъ, стражамъ!
Лишь только имамъ вымолвилъ эти слова, вдругъ съ Мустафою что-то сдѣлалось. Вскочилъ онъ съ своего мѣста и бросился стремглавъ изъ мечети куда глаза глядятъ. Онъ бѣжалъ сквозь толпу, наступая людямъ на ноги, задѣвалъ за бороды и за носы, натыкался, спотыкался, прыгалъ черезъ людей. Работалъ локтями и кулаками; самъ давалъ тычки и отъ другихъ получалъ такіе же въ сдачу. Наконецъ кое-какъ онъ выбрался таки изъ мечети и со всѣхъ ногъ пустился въ ту каморку, въ которой въ это время съ Хадиджей жилъ. Онъ шагалъ по улицѣ словно пьяный, головой моталъ, руками моталъ, и самъ съ собою разговаривалъ. А что онъ бормоталъ себѣ подъ носъ,— онъ хорошенько и самъ не зналъ. Въ головѣ было мыслей такъ много, а на языкѣ было словъ еще больше. Мысли придавливались мыслями, слова заглушались словами. Казалось Мустафѣ, что ему стало все такъ понятно, а что имено онъ понялъ, онъ никакъ выразить не могъ. Мысли летѣли въ одну сторону, а слова въ другую. Казалось, самъ то онъ все понимаетъ, а другимъ вотъ только не можетъ высказать ровно ничего. Встрѣчные люди сторонились отъ Мустафы какъ отъ сумасшедшаго, а другіе протягивали ему милостыню, словно блаженному. Но Мустафа на этотъ разъ даже и милостыни не бралъ. Все ему опостылѣло, во все вѣра и довѣріе погасли и все стало ни къ чему,—земля и небо, и растенія и звѣри, и люди и ихъ страданія, ихъ дѣла и дѣлишки, ихъ радость и горе, и вся ихъ жизнь—все стало ни къ чему, все скорѣй бы съ глазъ долой. Захотѣлось отъ всей души Мустафѣ все забыть, ничего не чувствовать. Онъ прибѣжалъ въ свою каморку, бросился на свое жесткое ложе, зажмурилъ глаза, заткнулъ уши, вытянулъ ноги, да такъ и замеръ. Въ немъ было одно единственное желаніе: ничего не видѣть, ничего не слышать, ничего не чувствовать. Хадиджа подступила было въ Мустафѣ:
— Да что съ тобою такое дѣлается?
Мустафа даже не слышалъ ея разспросовъ, а попрежнему лежалъ, зажмуривъ глаза и зажавши уши. Хадиджа увидѣла, что толку отъ мужа не добьешься, отошла въ сторону и принялась картошку къ обѣду варить. А Мустафа все лежалъ да лежалъ, все думалъ да думалъ. И думалъ часъ, и думалъ другой. Хадиджа картошку сварила и на столъ поставила, а мужа къ обѣду все-таки не дождалась. Тотъ лежалъ попрежнему да въ концѣ концовъ такъ и заснулъ, лежа и думая.
И вотъ видитъ Мустафа во снѣ, что онъ не человѣкъ, а ломовая лошадь и что онъ жить не живетъ, а вмѣстѣ съ такими же бѣдняками, какъ онъ самъ, все какія-то тяжести возитъ. И самъ не знаетъ, откуда и куда ихъ везетъ, и что онѣ изъ себя представляютъ. Тяжести, — только и всего. Словомъ сказать, у него не только жизнь, но и разсужденія лошадиныя. Снится Мустафѣ, что всѣ его бока костлявые подбиты, да пообтерты, да пообтрепаны, какъ и подобаетъ быть каждой ломовой лошади, коли ей сорокъ лѣтъ и три года. На бокахъ ссадины, на спинѣ ссадины, а изъ этихъ ссадинъ кровь течетъ. Снится Мустафѣ, что онъ своими дряблыми, костлявыми ногами изо всѣхъ своихъ старыхъ лошадиныхъ силъ о землю цѣпляется, опирается и старается всячески, чтобы тащить-тянуть большую-пребольшую колесницу, которая къ нему привязана. И кажется Мустафѣ, что колесница эта огромная и тяжелая и вся изъ золота да изъ серебра, и что она полнымъ-полна какого-то народа. Повернулъ немного свою голову Мустафа назадъ и видитъ,—сидятъ въ этой колесницѣ люди-то все знакомые. Тутъ сквозь ея перила просунулъ свою красную голову анатолійскій купецъ Истагфиръ эффенди, а рядомъ съ нимъ какіе-то другіе купцы. А около нихъ Рустемъ-паша стоитъ съ палкой, и около него такіе же помѣщики да паши. А съ другого бока,— видитъ Мустафа, — сидитъ тотъ самый кадій, который его когда-то къ палкамъ присудилъ, да тотъ самый имамъ, который когда-то о правдѣ говорилъ, да тотъ самый заптій, который его по суду и безъ суда палками колотилъ, — много заптіевъ. И сидятъ на нихъ, вродѣ какъ на подушкахъ, тоже люди знакомые. Впереди всѣхъ, самъ повелитель правовѣрныхъ, Абдулъ султанъ, а направо отъ него самъ великій визирь Абдулъ, а налѣво — самъ великій муфтій Абдулъ. Султанъ колесницей правитъ, а визирь да муфтій ему дорогу указываютъ и подсказываютъ, куда держать: то правѣе, то лѣвѣе, то назадъ, то впередъ. А щечки у повелителя правовѣрныхъ, вродѣ какъ мѣшочки, направо и налѣво отъ носа болтаются, и губы такія толстыя, толстыя, а у великаго муфтія щеки, вродѣ какъ красные пузыри, и самъ онъ такой красный да жирный, сидитъ, пыхтитъ, отъ жира едва дышитъ; и пальцы у него такіе претолстые. А великій визирь, тоже человѣкъ дородный, рядомъ съ нимъ кажется такимъ тоненькимъ да остренькимъ, а глазки его такъ и бѣгаютъ, а самъ онъ наклонившись къ султану, ему нашептываетъ: «о, тѣнь Аллаха! Потяни правую вожжу! Ужъ я тебѣ совѣтъ хорошій даю, положись на меня, какъ на каменную гору! Зачѣмъ тебѣ надъ чѣмъ-нибудь свою собственную голову ломать. Моя голова — твоя голова. Мои глаза — твои глаза. Мои уши—твои уши. Да и мои руки—твои руки. Да и мои мысли—твои мысли».
— Хе-хе! — говоритъ султанъ.
— Хо-хо! — гогочетъ великій муфтій Абдулъ.
— Хи-хи! — подвываетъ ему великій визирь Абдулъ.
— Я источникъ, хранитель и главный стражъ правды, — говоритъ торжественно самъ султанъ.—Хе хе… Моими устами сама правда говоритъ, правда! Хе-хе!..
— Я источникъ, хранитель и стражъ закона и справедливости,— восклицаетъ великій визирь Абдулъ, указывая перстомъ въ свою собственную грудь, увѣшанную сверху до низу разными орденами.—Моими устами сама справедливость говоритъ, справедливость! Хи-хи!
— Моими устами,—говоритъ самъ Коранъ и самъ пророкъ Магометъ! — восклицаетъ великій муфтій Абдулъ.—Хо-хо! Я хранитель и стражъ Ислама! Хо-хо!
И переглядываются они всѣ трое между собою, переглядываются и пересмѣиваются, каждый по своему. «Хе-хе, хи-хи, хо-хо». И при каждомъ такомъ смѣшкѣ кто-то хлещетъ да хлещетъ лошадь Мустафу по бокамъ, а та, чтобы избавиться отъ боли, ноги растопырила, шею вытянула, изъ кожи лѣзетъ старается тяжелую колесницу вести быстрѣе.
— Великъ Аллахъ!—восклицаетъ султанъ Абдулъ. Хе-хе!
— Да будетъ благословенно имя Его! Хи-хи!
— На все воля Аллаха! Хо-хо! Никто какъ Онъ! Аллахъ всюду и вездѣ! Все отъ него и черезъ него! Хо-хо!
И лишь только были сказаны эти слова, вдругъ случилось что то необычайное и необыкновенное. Взглянулъ Мустафа на небо, и вдругъ прямо передъ нимъ разверзся небесный сводъ и показалась въ его разсѣлинѣ громадная, громадная голова самого Аллаха, съ такими длинными, бѣлыми волосами и съ длинной, волнистой, бѣлой бородой, и съ такими глазами, большими и блестящими. Видитъ Мустафа — въ глазахъ Аллаха такъ и блещетъ молнія, а бѣлые сѣдые волоса такъ и развѣваются по вѣтру. Чувствуетъ Мустафа, что Аллахъ сердится, очень сердится. И вдругъ раздается съ высоты голосъ Аллаха, и такой сердитый и грозный, что по тѣлу Мустафы даже пробѣжала дрожь:
— Врете вы, окаянные!—воскликнулъ Аллахъ.—Что вы мое имя всуе призываете? Все у васъ я, да я! Что вы на меня клевещете и на меня свои грѣхи и преступленія сваливаете. Кто я вамъ такой дался?!. Послѣ этого Аллахъ сердито взглянулъ на лошадь—Мустафу и закричалъ: «лошадь—Мустафа, жалкая ты, несчастная, загнанная кляча! Брыкайся! Я такъ хочу! Слышишь, брыкайся сію же минуту! Брыкайся изо всѣхъ силъ!—Я тебѣ говорю!
И лишь только сказалъ Аллахъ эти слова, вдругъ засверкали молніи да загрохоталъ громъ. Да такой громъ загрохоталъ, что задрожали и небо и земля. И стало Мустафѣ такъ страшно, какъ никогда еще не бывало. Но не только страшно, а и радостно. Такъ радостно, какъ тоже никогда не было. И взыграло у Мустафы сердце. Какъ вскочилъ онъ на ноги, да какъ закричитъ не своимъ голосомъ:
