Владимир Бондаренко - Снежное чудо
Не сказал, Иваныч.
И Волку, говорят, не сказал?
Не сказал, Иваныч.
Неужели и мне не скажешь?
Тебе бы можно, Иваныч, да никак нельзя. И не понуждай ты меня властью своей всемогущей.
Это почему же?
Место здесь больно видное. Сразу все догадаются, что я тебе свою тайну говорю. Обидятся, что им не сказал, а тебе все выдал — от и до. И найдут чем досадить мне. Уж лучше не зажигать пожар, чем потом тушить его.
Ну что ж, это резонно. Пойдем, коль, тогда к тебе.
Замялся Заяц. На небо поглядел, по земле глазами поелозил, молвил:
Ко мне бы можно, Иваныч, да никак нельзя. Беда может быть. Сгорим оба в огне ее всеохватном. Увидят, пошли мы с тобой, и скажут: Заяц Медведя повел к себе, при всех повел, чтобы тайну ему открыть свою в уединении домашнем.
Пойдем, коль, тогда ко мне.
И это бы можно, Иваныч, и даже хорошо бы, да... нельзя: не та видимость. Увидят, пошли мы, и прокатится шепоток по лесу: Медведь Зайца к себе повел, чтобы тайну его наедине выведать. Ты уж один иди, а за мной пришли кого-нибудь, будто в гости зовешь меня.
На том и порешили. Прибежал Заяц домой. Сидит на завалинке, а Сорока летит:
Иди скорее, косой, тебя Медведь в гости зовет.
Пришел Заяц, остановился у порога. Ужинал Медведь,
пробасил:
Ну, говори свою тайну особую, слушаю я. Одни мы, без свидетелей.
Затоптался Заяц:
Оно бы можно, Иваныч, да... нельзя... Неловко как-то: ты за столом сидишь, я у порога стою. Увидит кто, скажет: вовсе Медведь и не в гости Зайца позвал (нужен ему гость такой!), а чтобы тайну его выведать без свидетелей. Да и я могу подумать, что ты гнушаешься со мной за одним столом посидеть, из одного самовара чай попить.
Что ты, — сказал Медведь и пригласил Зайца к столу, — просто мне хочется поскорее тайну твою узнать.
А куда тебе спешить, Иваныч? И так ты самый первый узнаешь ее. Первый и единственный, — сказал Заяц и придвинул поближе тарелку с блинами.
Поблинничал, наелся до отвала, нацедил кваску из жбана, выпил и глаза вытаращил:
Вот это квасок! Пока пьешь, весь переморщишься.
И когда поел и попил, говорить не спешил: покачался в
качалке медвежьей, приемник покрутил, последние новости послушал. А Медведь все торопил его:
Ну что же ты? Говори. Умаял ты меня совсем ожиданием.
Поковырял Заяц в зубах для важности зубочисткой, сказал:
Ну что ж, теперь я могу тебе, Иваныч, и открыть мою тайну. Всю жизнь мне мечталось побывать в гостях у тебя. И чтобы ты сам меня пригласил. Посидеть за столом твоим, в качалке твоей покачаться, послушать приемник твой. Это и была моя особая тайна. И можно сказать — мечта.
И только-то?!
Только. Другой у меня тайны, Иваныч, нет и никогда не было. Сбылась мечта моя: побывал я в гостях у тебя, да еще и в субботу! На всю жизнь мне радость эта... А теперь разреши мне домой пойти. Засиделся я у тебя, поздно уж. Жена хоть и знает, что ты меня в гости позвал, но все равно волноваться будет.
ОТЧЕГО ОСИНА ГОРЬКАЯ
Еще когда Бобер бобренком был, приметил он, что отец его, чуть заспорит с женой, к осине бежит. Встанет перед ней и вот говорит, вот говорит что-то.
Спросил он его:
Зачем это ты, отец, к осине бегаешь?
Горечь свою отношу ей. Жизнь доживаю я с твоей матерью, а еще ни разу не ударил ее словом тяжелым. Все, что хочется иногда ей сказать, осине говорю. Оттого и живем мы с нею в ладу, не ссоримся. А где лад — там и клад, там и счастье.
Отец это сказал, а бобренок запомнил. Вырос, Бобром стал, семьей обзавелся. Обиделся как-то на жену, хотел было ее словом огненным ожечь, да отцовскую присказку вспомнил: где лад — там и клад... А слово горячее так и вертится на языке, так и просится, чтобы его сказали. И чувствует Бобер: если не скажет он его, покоя не будет.
Выскочил он из своей хатки и побежал к осине, к которой отец в свое время бегал. Все сказал ей, что жене сказать хотел. И сразу легче на душе стало, отмяк. Веселым домой вернулся. И жена его весело встретила. И было у них все хорошо.
Однажды опять поспорили они — в семье такое бывает. И опять захотелось Бобру слово погорячее выкатить из себя и опалить им сердце жены побольнее, но вспомнил присказку отцовскую: где лад — там и клад, и побежал к осине. Побранился на нее, облегчил душу.
Так и повелось у Бобра: чуть размолвится с женой, к осине бежит. И говорили о нем в роще:
Это он свой семейный клад бережет.
А глядя на него, и другие бобры стали к осине бегать.
А что, — говорят, — выскажешь ей обиду свою, и остынет сердце.
«Оттого я и горькая, — думает Осина, — что бобры ко мне свою горечь несут. Ну да ладно, пусть я одна буду в роще у нас горькая, зато другие будут счастливы...»
МЕДВЕДЬ БОЛЬШАЯ ГОЛОВА
Крепко обижал Волк Зайца. Не давал прохода ни ему, ни его жене, ни детям его. Так и держал все время Заяц ухо настороже. При каждом шорохе вздрагивал: не идет ли Волк, не готовит ли еще какую беду. Все терпел Заяц, поплачет и ладно. А когда изловил Волк возле Ванина колодца его единственного сына, пошел к Медведю:
Защити, Потапыч. Ты как-никак — голова у нас, хозяин рощи. Рыкни на него хоть раз для острастки. Житья не стало. Додавнт он меня где-нибудь.
Говорит Заяц, а сам так плачет, так плачет, что, глядя на него, Медведь сам едва не расплакался. Вскочил из-за стола — за столом сидел, суп с клецками хлебал, — забегал по берлоге.
Ах он пес, ах он разбойник! Да как он посмел? Ишь расхрабрился. Ну погоди, учиню взыск по всей строгости. Я, брат, бью хоть и редко, да метко. После моего удара не встают.
Бранил Медведь Волка, а сам думал: да, надо бы помочь Зайцу — беззащитный он. Но помочь ему — наказать Волка, а наказывать Волка не дело: все-таки это — Волк.
Как быть Медведю? Как перед Зайцем не уронить себя и Волка не обидеть? Есть над чем подумать хозяину рощи, есть над чем голову поломать. Подумал Медведь, покряхтел для пущей важности, опустился на скамыо дубовую, сказал, отдуваясь:
Что ж, с Волком все ясно — пес он. Но вот от тебя, Заяц, не ожидал я такого. Жаловаться, значит, пришел? Эх ты! И не постыдился. Ну был бы ты Зайчихой, другое бы дело, а ты же как-никак Заяц, глава семьи своей, и жалуешься. Подумай, к лицу ли тебе это.
Подумал Заяц, согласился:
Верно, не мужское это дело.
Осознал? То-то. Тогда будем считать, что ты мне ничего не говорил, а я ничего не слышал: не хочу ронять тебя в глазах рощи. Ну, будь здоров.
И нежно так, заботливо проводил Зайца до порога.
Ушел Заяц, но от своего не отступился: жену к Медведю послал. Сидел Медведь на лесине, мед ел, облизывался: ловко у него вышло как — и Зайцу посочувствовал, и Волка не обеспокоил. Глядь, а Зайчиха идет к нему по тропинке.
Побурел Медведь — идет, длинноухая! Сейчас настроение испортит. Беда с этими зайцами.
А Зайчиха подошла и залилась слезами:
С жалобой к тебе, Потапыч. Помоги, край пришел. Совсем житья от Волка не стало. Вчера сына у Ванина колодца поймал, сегодня дочку остановил у речки. Припугни ты его, серого, может, уймется.
Вскочил медведь, замахал кулачищами:
Ах он пес, ах он разбойник! Ну я ему... Ну он у меня... Пока еще я хозяин рощи, и чтобы в моей роще такое... Обидеть Зайца всякий горазд, а вот пожалеть его, слезы ему утереть некому.
Пошумел Медведь, ногами потопал, кулаками помахал. Сел, пот со лба смахнул полотенцем, поманил Зайчиху:
Подойди-ка, милая, поближе... Что ж, с Волком все ясно — пес он. А вот от тебя... не ожидал я этого. Что ж ты подвела-то меня как? Я о тебе высоко думал, а ты вон как низко держишь себя: жалуешься. И не постыдилась идти ко мне с этим?
Так ведь житья от Волка не стало, Потапыч, совсем он нас долавливает. Поневоле взахаешь.
Понимаю, я все, милая, понимаю и сочувствую, сама видела, как я кулаками махал, но чтобы ты ко мне с жалобой — этого понять не могу. Пришла, наскрипела в уши, щеки ослезила — эх ты!
Но ты же сам говорил, Потапыч, Зайцу моему, что жалуются только женщины, я и пришла.
Вижу и дивлюсь: ты — и стоишь передо мной! Верно, жалуются женщины, но какие? Слабые. Духом слабые. А тебя я всегда считал сильной. Говори, сильная ты или нет?
Сильная, — прошелестела Зайчиха.
А Медведь так и подпрыгнул на лесине:
Вот видишь — сильная! Так тебе ли, сильной, духом сильной, жалобами марать себя? Подумай, за свое ли дело взялась ты.
Подумала Зайчиха, согласилась:
Верно: не за свое дело взялась я.
Поняла теперь? — просипел Медведь. — Ну что ж, будем тогда считать, что ты мне ничего не говорила, а я ничего не слышал: не хочу ронять тебя в глазах рощи, — и по- доброму, без крика, проводил Зайчиху домой.
Ушла она, а Медведь сидел на лесине, доедал мед, хвалил себя:
Да, нелегко это — быть хозяином рощи: и Зайца хочется защитить, и Волка не обидеть. Вон я как умно уладил все — и Зайцу посочувствовал и Волка не обеспокоил. Большую голову на плечах иметь надо, чтобы улаживать так. Не зря меня зовут у нас в роще — медведь Большая Голова. Большая и есть: со всем справляется.
