Алексей Коркищенко - Рассказы
И вот сидит Ваня среди будяков в одних трусиках, тоненький, беленький, и раскладывает корни: большой — к большому, маленький — к маленькому.
— Сегодня мы с тобой хорошо поработали, — довольно говорит бабушка Явдоха. — Еще выкопаем немного и пойдем обедать.
Солнце сильно припекает. Рыжая, в глубоких трещинах, земля пышет жаром, как перегретая печка. Кукуруза в бабушкином огороде свернула листья дудками, утомленно опустила их.
Разложив корни по кучкам, Ваня следит за бабушкой глазами, синими, как цветы цикория. Такие глаза у его отца, Антона Павловича, бабушкиного сына.
Задумчиво кивая, бабушка перебирает корни, осторожно очищает с них землю. Голова ее укутана дымчатым пуховым платком. Большая темная родинка на верхней губе окружена капельками пота.
— Тебе жарко, бабушка? — ласково спрашивает Ваня.
— Жарко, деточка.
— Ну сними платок.
— Нельзя, Антонович, голова болит.
«Это от болиголова у нее», — думает Ваня.
— И вчера болела? — интересуется он.
— И вчера, и позавчера. И зимой, и летом.
— Почему, бабушка? — Ваня не может этого понять. Когда однажды у него заболела голова, он выпил лекарство и в тот же день выздоровел.
— Застудила я ее, Ванятко. Давно уже. Еще в войну.
— А кофе из цикория помогает тебе?
— Помогает, а как же. Немножко помогает.
Ване хочется обнять бабушку, потрогать большую родинку на ее губе, но он удерживает себя от этого и говорит решительно:
— Я скажу папе, чтобы он отвез тебя в санаторий. Ладно, бабушка? Там тебя вылечат.
— Э-э, Антонович, — ответила бабушка, — старой лечиться — зря деньги тратить. Спасибо тебе, внучек, за ласку, да не годится мне в санаторий… Не будет проку.
Обняла бабушка Явдоха внука, поцеловала, подтолкнула в сторону пруда.
— Иди погуляй, я сама управлюсь.
Ваня вскочил и побежал по дорожке вниз, к пруду. Около старой вербы он остановился, нахмурился. Опять эта лошадь! Она медленно бредет среди колючих будяков, ищет корм. Уже целую неделю на Ваниных глазах она пасется здесь и ночует, и все ест и ест, а никак не может насытиться. Очень некрасивая лошадь и такая худая, что можно пересчитать все ребра. Цвет ее шерсти трудно определить. Она у нее разная: черная, белая и коричневая. А ходит странно — словно хромает на все ноги.
Лошадь подошла к леваде. На меже росла сочная трава. Ваня отломил хворостину от вербы.
— Но! Пошла вон! Но! — громко закричал он.
Ване хотелось, чтобы бабушка Явдоха услышала и похвалила его. Ведь лошадь могла забрести в кукурузу или в грядки помидоров. Ваня стегнул ее хворостиной. Она понуро повернулась и, прихрамывая, медленно пошла прочь.
— Шагай, шагай! — кричит Ваня и гонит ее подальше, в колючие кусты чертополоха.
Но лошадь вдруг остановилась. Ваня крепко бьет ее свистящей хворостиной. Следы ударов остаются на худых пыльных боках.
Лошадь неожиданно поворачивает голову и долго смотрит на Ваню. Он бьет, а она смотрит. Ему показалось, будто из ее огромных темно-синих глаз выкатились крупные слезы, скользнули по морде и упали на горячую бурую землю.
Ваня замер. Хворостина выпала из руки. Он попятился, не в силах оторвать взгляда от лошадиных глаз.
— Бабушка! — закричал Ваня и побежал, не разбирая дороги.
— Ты чего, Ванятко? — спросила бабка Явдоха встревоженно. — Задки ударила лошадь?
— Нет, бабушка. Я бил ее, а она молчала и… плакала, — ответил Ваня. Голос его дрожал.
Бабушка поднялась, разогнулась тяжело, полная и головастая, посмотрела, прищурившись, на лошадь и, вздохнув, проговорила:
— Старая она, больная…
— Она все ест и ест и никак не наестся…
Бабушка покачала головой, задумчиво сказала:
— Сытая лошадь меньше ест, Ванятко, а эта всегда голодная. Никто не смотрет за ней. Пустили ее на все четыре стороны, вот она и ходит — сама кормится. А какая на выгоне трава — выгорела вся. Одни будяки растут… А ведь она добрым конем была, Ванятко. Под седлом ходила. Казака в войну убило на ней снарядом около нашего хутора, а ее ранило. Вылечил Павло Гаврилович, ветеринар наш. С тяглом трудно было у нас после войны. Здорово тогда помогла нам эта лошадь. Пахала и сеяла… Постарела — клячей стала, воду возила. Теперь вот на выгоне блукает. Отработала свое… Лаской ее зовут. Покличь ее, она придет.
Ване стало очень грустно.
— Бабушка, я хлеба принесу ей, ладно? Потом позову, — сказал он.
Шершавой рукой бабушка пригладила растрепанные волосы Вани и кивнула:
— Принеси, деточка, принеси.
Ваня юркнул в кукурузу и скоро, запыхавшись, вернулся с большим куском белого хлеба. Лошадь все еще стояла среди будяков.
— Гукни, она явится сюда, — сказала бабушка.
— Ласка, Ласка! — закричал Ваня. — Иди, я хлеба принес. Ласка, Ласка!
Забыв обиду на мальчика, лошадь вскинула голову и пошла напрямик через колючие кусты.
— Соскучилась, горемычная, по ласковому слову, идет, не выбирая дороги, — сказала бабушка Явдоха. — Ласковое слово иной раз лучше мягкого пирога.
Лошадь подошла и дружелюбно замотала головой. Ваня увидел свое отражение в огромных умных глазах, и ему стало стыдно. Он погладил ее вздрагивающие теплые ноздри и сказал:
— Я не буду бить тебя. Ты не сердишься?
Затем протянул хлеб. Лошадь шумно дохнула на Ванины пальцы, охватила подвижными губами ломоть и стала есть.
— Понимает животное, все понимает, — сказала бабушка. — Недаром ее прозвали Лаской… В сорок пятом везли мы с ней семенное зерно из станицы. Дождь пошел, завечерело как раз. Заехала я в балку, а оттуда никак не выберусь. Грязь, вода забурлила. До хутора далеко, подводу нельзя оставить, но и в балке страшно: волки могут накинуться. Ласка рвет-рвет, а никак не сдвинет с места. Я подпираю плечом ходок, кричу: «Ласочка, родная, потихоньку, потихоньку трогай». Она послушалась: понатужилась-понатужилась да и вытащила ходок из балки.
Лошадь, жуя хлеб, мотала головой, точно подтверждала: «Да, это так, а не иначе. Трудно мне было тогда. Но мы, лошади, свое дело хорошо знаем, нас только жалей и корми досыта».
Думала так лошадь или не думала — трудно сказать, но Ваня вообразил именно такой разговор. Он по-новому посмотрел на Ласку. Она повеселела и бодро помахивала хвостом, отгоняя назойливых мух и слепней.
Бабушка позвала тихо:
— Ласка, Ласочка…
Лошадь перестала жевать, подошла к бабушке и положила голову ей на плечо.
— Не забыла ведь, касатка, — тихо сказала бабушка и похлопала Ласку по шее.
Ваня смотрел то на бабушку, то на Ласку, потом сказал:
— Бабушка, я буду кормить и поить ее. А сено буду резаком косить. Ладно?
Бабушка Явдоха согласно кивнула. Ваня позвал лошадь:
— Ласка, Ласка, пойдем, я тебе воды дам из колодца.
Он пошел, оглядываясь, через выгон к дому. А Ласка шла за ним, не отставая ни на шаг.
Спал Ваня в ту ночь неспокойно. Снились ему огромные грустные лошадиные глаза.
Джигит
На сухих косогорах у пруда ничего не росло, кроме полыни и молочая. Всю траву съели коровы и лошади. Остатки ее побурели под жарким июльским солнцем. Колхозное стадо ушло в сторону высокого сторожевого кургана, на дальние выпасы. За стадом в мареве уплыл вагончик животноводов. Вслед ускакал табун лошадей.
Тихо стало в хуторе. В хатах, прикрытых густыми садами, остались старики да дети.
Грустный и обиженный сидел Витька на крыше коровника. Не взял его подпаском заведующий фермой Андрей Тарасович. Сказал, чтоб подрос немного. Сказал еще, что пасти коров — дело серьезное. Не всякому можно доверить.
Скучная жизнь началась у Витьки. Ни подразнить глупого бугая красной тряпкой, ни поскакать на лошади без седла — охлюпкой…
Он сидел на крыше до тех пор, пока стадо не растаяло в широком дрожащем озере на горизонте.
Не мог Витька спокойно видеть эти миражные озера.
Однажды, когда он был поменьше и около хутора еще не было пруда, с ним случилась одна история. В знойный день, увидев далеко за зеленым пшеничным полем озеро, Витька пошел искупаться. Он думал по наивности, что это озеро образовалось после дождя. Долго шел, устал, ноги сбил, изнемог от жажды. А озеро вдруг заколыхалось и исчезло бесследно…
…Витька еще раз хмуро оглядел степь и двор фермы и спустился вниз. Ничего не хотелось делать. Он было направился к пруду, но, услышав лошадиное ржание, пошел в сарайчик, где находились жеребец и несколько больных коров. За ними ухаживал конюх Матвей Петрович. Прихрамывая на протезе, он носил охапками свежее сено от арбы в кормушки. Витька тоже захватил сколько мог сена и понес в сарай. Привялая трава, недавно скошенная в балке, пахла свежим арбузом и дождем.
— Ну, как жизнь-то? — спросил конюх, тяжело усаживаясь на сено.
Витька промолчал, лег навзничь. Прохладные сочные стебли пырея приятно освежали накалившееся на солнце тело. Коровы с хрустом во весь рот жевали сено и беспокойно хлестали себя хвостами. Где-то в сарае звонко зудела оса.
