Юрий Степанов - Таблетки от непогоды
Росла у деда с бабкой вишня в саду. Отцвела она весной — и осталась на вишне одна вишенка. Маленькая да зеленая.
— Это нашей внучке, — говорит дед, — приедет наша внучка, мы и угостим ее вишенкой.
— Эта вишенка нашей внучке, — говорит бабка, — вот приедет наша внучка, мы и угостим ее вишенкой.
Вишенка зреет на солнышке, а дед с бабкой на нее любуются.
— Наливайся, вишенка, полнее, созревай, вишенка, скорее.
— Скоро внучка наша приедет.
И стала вишенка зрелой, так и хочет лопнуть от сока. Сорвать бы ее, да внучка все еще не едет.
Вот вышел дед утром в сад посмотреть на вишенку, а вишенку воробьи склевали, одна косточка осталась. Погоревали дед с бабкой, да ничего не поделаешь. Наступила зима, а внучка так и не приехала.
Сидят дед с бабкой у окна, смотрят, как на ветру качается вишневая косточка, и говорят:
— Не успеешь оглянуться, как настанет лето, созреет другая вишенка, еще лучше этой. Приедет внучка, и мы угостим ее вишенкой…
Иголка
Жил-был старик со старухой. Порвал как-то старик свою рубаху. Взялась старуха рубаху чинить. Нитку нашла, а иголку найти не смогла. Черти куда-то ее подевали.
— Иди, старик, на базар, купи иголку, — наказала старуха.
Отправился старик на базар. Ночь застала его в пути. Заночевал он в стоге сена. Под утро стал с боку на бок переворачиваться, и воткнулась ему в руку иголка. Новенькая, блестящая. Обрадовался старик и поспешил домой.
Навстречу мужик свинью гонит. А свинья не идет, хоть убей. Старик возьми и уколи свинью иголкой. Свинья взвизгнула и сразу метров на сто вперед убежала.
— Да твоей иголке, старик, цены нет, — сказал мужик, — бери свинью, давай мне свою иголку.
Сменялись. Гонит старик свинью, а сам думает: «Зря я отдал иголку за свинью. Чем теперь старуха будет мне рубаху чинить?»
Подходит к нему другой мужик, с коровой, и говорит:
— Бери, старик, корову, давай мне свинью. Надоело мне молоко, захотелось свинины.
— Бери, — говорит старик, — для меня что свинья, что корова.
Гонит старик корову, а сам думает: «Попадет мне от старухи. Посылала меня за иголкой, а я корову веду».
Вернулся старик домой.
— Иголку купил? — спрашивает старуха.
— Нет. Я иголку в стогу сена нашел.
— Совсем хорошо, — обрадовалась старуха, — деньги, значит, целы остались.
— Иголку я на свинью выменял, а свинью на корову…
— Ты, старик, видать, совсем из ума выжил! Чем же я тебе рубаху чинить буду? Зачем тебе корова? Ее же кормить надо!
— Что же мне теперь делать с коровой? — спрашивает старик.
— Иди к соседу, — говорит старуха, — и обменяй корову на иголку. Только ржавую не бери.
— Ну и умница ты у меня, — сказал старик, — сам бы я никогда до этого не додумался.
Отвел старик корову к соседу, принес иголку.
— Вот это совсем другое дело, — сказала старуха, — иголка есть не просит.
Починила она старику рубаху, воткнула иголку в тряпочку и сказала:
— Как у нас все хорошо получилось. И деньги целы, и иголка есть.
— Хорошо! — согласился старик. — Уж если кому повезет, так он и в стоге сена иголку найдет.
Часы и Зеркало
Зеркало, висевшее напротив стенных Часов, относилось к ним с презрением. Часы то бежали, то отставали, и хозяину приходилось их постоянно подводить. Иначе Часы подводили хозяина, и он опаздывал на работу.
Как вы бессовестно лжете! — говорило Зеркало, обращаясь к Часам. — Лучше уж вовсе стоять, чем тикать впустую и вращать стрелками, как вздумается.
Старые Часы тяжело вздыхали и говорили, что им уже давно нужен ремонт, но нет настоящего мастера, который бы разобрался в старинном механизме. А в былые времена точнее, чем они, никто время не показывал.
— Трудно в это поверить, — говорило Зеркало, — я тоже не молодое, но, как и раньше, отражаю все исключительно точно. Нет ни одной пылинки, которую бы я пропустило.
— Отражаешь ты каждую пылинку, это точно, — сказали Часы. — В целом же — врешь.
— Какая страшная клевета! — возмутилось Зеркало. — Я потрескаюсь от возмущения. Да точнее зеркала нет ничего на свете.
— Но левое в тебе становится правым, и наоборот, — вздохнули Часы. — Стрелки в отраженном циферблате идут в противоположную сторону. Цифры перевернуты. А все пылинки и царапины — на месте. Вот и получается, что лжешь ты точнее всех на свете.
— Нечего на зеркало пенять, — ответило Зеркало и больше никогда с Часами не разговаривало. Всеми своими пятнами оно выражало глубокое презрение к Часам. А Часы скрипели изо всех сил, стараясь не отстать от времени и надеясь, что еще будут после ремонта ходить так же точно, как в далекой юности.
Кто чем грозится
За морем, в тридесятом царстве, в распроклятом болоте, жила-была Жаба. Болото для нее было настоящим раем. И казалось Жабе, что все только и мечтают, как бы Жабу прогнать, а болото себе захватить. Ни днем ни ночью не знала Жаба покоя и думала: «Как защитить болото?»
Однажды вырвался из трясины болотный газ — бух! Да так сильно, что Жаба потеряла сознание. Придя в себя, она очень удивилась, что осталась жива и никто ее болото не захватил.
— Если я боюсь «буха», то и другие должны бояться, — решила Жаба.
И стала она всем говорить, что у нее есть очень страшный Бух и что будет плохо всякому, кто полезет к ней на болото.
Звери и раньше стороной болото обходили, а теперь и вовсе подходить перестали.
Только Жаба успокоилась немного, как дошел до нее слух, что у кого-то есть «бабах». Еще пострашнее «буха».
— Все! — сказала Жаба. — Теперь обязательно у меня болото отнимут, а меня убьют. — И Жаба каждую минуту ждала нападения.
Однажды приснилось ей, что со всех сторон подползает к ней что-то страшное, непонятное. Сердце Жабы ушло в пятки, а тут под самым брюхом — бух! — вырвался болотный газ.
Сердце Жабы не выдержало и разорвалось от страха.
Пришел врач Дятел, осмотрел Жабу и сказал:
— Жаба погибла от испуга!
Она же никого не боялась, — удивляются звери. — У нее был «бух». Она сама всех этим «бухом» пугала.
— Кто чем грозится — тот того и боится, — ответил Дятел.
Чудесная история
Жили-были Баркас с Лодкой, и был у них сынок — Маленький заводной катер. Муха сядет на него — он набок кренится. Пустят его в тазике с водой — и он тарахтит весь день, тычется носом в края. А мать с отцом на него налюбоваться не могут.
— Маленький, а уже как настоящий!
Когда сынок подрос, разрешили ему плавать по лужам. Какое это было замечательное время! Лужи громадные, как океан. Вода теплая. Несется Катер, тарахтит от удовольствия. Мелькают лопухи, ромашки, одуванчики. Выпрыгивают из-под носа лягушата. Катер жмурится от яркого солнца и выскакивает на берег.
— Мама! — ревет он, вращая винтом. Кто-нибудь брал его ласково рукой и снова пускал в лужу. И Катер, забыв про все на свете, снова летел, разбрызгивая воду.
Время шло. Катер рос, рос и стал Речным теплоходом.
Теплоход сверкал белизной. Черным, просмоленным родителям было даже неудобно стоять с ним рядом.
Теплоход перевозил людей на другой берег озера или катал детей по реке до самого моря. Он был доволен своей судьбой, особенно когда его трюм и палуба были наполнены веселой детворой. Но он рос. В озере и реке ему становилось тесно. Он часто садился на мель и царапал днище. Пришлось выйти в море.
Теперь он назывался Океанским лайнером. И ему были не страшны никакие бури. Несколько раз в год он пересекал океан от материка к материку, перевозя в своих каютах тысячи пассажиров.
Он был необходим людям, и это приносило радость. Но в порту, в часы отдыха, ему снился всегда один и тот же сон: он видел себя Маленьким катером, не больше детской ладошки, который несется по лужам, разбрызгивая радужные брызги. Мимо проносятся лопухи, ромашки… Выпрыгивают из-под носа лягушата… Он вылетает на берег и кричит: «Мама!» Тут он всегда просыпался от своего басовитого голоса.
Люди на палубах машут провожающим. Пора в путь. И Лайнер отчаливает от берега.
Двигаясь среди голубых волн, он ищет среди них своих стареньких родителей, которые пришли его провожать.
Они машут ему заштопанными парусами, а он громко и ласково гудит:
— До скоро-го-го-го-о-о!..
Пень и Сирень
— Жаль мне тебя, Сирень, — ворчал Пень, — нет тебе никогда покоя. Весной — ломают! Осенью — ломают! И утверждают, что надышаться на тебя не могут. Пора бы тебе уже ума набраться! А тебе только бы цвести да распускаться. Ветер у тебя в ветвях! Все мечтаешь о чем-то. Все чему-то улыбаешься. Никакой серьезности.
